Огненные письмена - Маркус Сэйки

Довольно равнодушный взгляд на мир?

Да нет, я бы сказал – оптимистичный. Я люблю слова антрополога Роберта Ардри[22]: «Мы произошли от поднявшихся обезьян, а не от падших ангелов, а обезьяны, помимо всего прочего, были вооруженными убийцами. Так чему нам удивляться? Нашим убийствам, кровавым побоищам, ракетам и непримиримым толпам? Или нашим компромиссам, чего бы они ни стоили; нашим симфониям, как бы редко их ни исполняли; нашим мирным сельскохозяйственным полям, пусть они часто и превращаются в поля сражений; нашим мечтам, пусть они и осуществляются так редко. Чудо человека не в том, как низко он пал, а как высоко поднялся».

Вы использовали эти слова в качестве эпиграфа к своей новой книге «Бог – анормальный». Но я обратил внимание, что вы опустили последние слова: «Среди звезд мы известны не нашими трупами, а нашими стихами». Почему?

Здесь поэтический дар Ардри превосходит его научное мышление, что является опасной ошибкой. «Среди звезд» мы неизвестны вообще. Солнце не задумывается о человеческой природе, галактика не выносит приговор. Мы безразличны Вселенной. Мы эволюционировали в то, что мы есть, потому что нынешняя модель человечества выжила, а другие тупиковые ветви – нет. Все очень просто.

Почему вы называете опасной ошибкой страсть художника?

Потому что художники опаснее убийц. Самый чудовищный серийный убийца может отправить на тот свет лишь десятки жертв, а поэты способны похоронить целые поколения.

Сорену снился сон.

Он шел по чужеземному городу, чувствуя ногами древнюю брусчатку. Траченные временем здания белого камня, высокие ярко-зеленые двери, занавески в открытых окнах вторых этажей, старики, смотрящие на уходящий мир. Рим? Он никогда не был в Риме. Прямой перелет занял бы восемь или девять часов «нормального» времени, а в его восприятии – почти сто, но проблема состояла не в часах. Время было морем, по которому он плыл, и в одиночестве он мог проводить эти часы, медитируя в поисках своего ничто.

Полет же ограничивал его замкнутым пространством и обществом других людей.

Какая мука наблюдать за их словно паралитическими движениями, каждое выражение искореженное, деформированное, их червеобразные губы искривляются в мучительные слоги, из их отвратительных ртов неторопливо вылетают капельки слюны. Жирные тела и неровные черепа. Эта примитивная жуткая энергия их бытия, просто бытия, но оно проявлялось так громко, так безвкусно и дешево. Даже когда они спали, их храп заполнял мир, их ветры пахли, как и должны пахнуть ветры. Существовать можно было там, где их нет.

Так он и отличал сон от действительности. В редких случаях его проклятие во сне исчезало. И тогда он избавлялся от своих мук: черепашьего спуска по лестничным ступеням, ожидания в тюрьме черепной коробки, когда же мир догонит его. В тех редких случаях он мог ходить среди человеческих существ и не ненавидеть их.

Самые жестокие сны были самыми четкими, там он контролировал ситуацию. Он мог остановиться перед рестораном и наслаждаться сочными запахами базилика и чеснока, доносящимися из открытых дверей. Мог почесать зудящее место у себя на спине и почувствовать собственные ногти. Мог увидеть маленькую часовню впереди и восхититься ее строгими пропорциями, каждым камнем, проверенным стихиями и временем. Приближаясь к часовне, Сорен слышал звуки изнутри. Он автоматически поморщился. Звуки были неприятными. Звуки, вздохи, смех – все они скрежетали металлом по его зубам.

Вот только…

Такие звуки.

Он никогда не слышал ничего подобного.

Многослойный пирог, воспарение смыслов и настроений. У них был ритм, нараставший, как любовь, когда он двигался внутри Саманты и каждое движение погружало его в пучину блаженства, каждая грань чувства становилась отдельным миром. Ритм, который он слышал, казалось, несет некий смысл, словно кто-то нашел способ отобразить робкий рассвет после безнадежно холодной и долгой ночи. Нижние тона сообщали о чернильной темени, утрате и страхе, но одновременно звучали и более высокие ноты, усиливались, двигались совместно так, что он чувствовал боль в груди.

Он вошел в часовню, удивляясь тому, как звук эхом отдается от древних камней. Пространство внутри освещали толстые белые свечи. Плясали язычки пламени, плясали быстро, так быстро, что это раздражало, но почему-то раскрепощало его. А еще здесь стоял сочный и успокоительный запах – запах воска, огня и благовоний. В передней части часовни пел хор.

Люди? Неужели люди производили эти звуки?

Он двинулся по проходу, нашел скамью в темноте, сел. Хористы двигали губами, рождая звуки, каких он не слышал никогда прежде. Выверенное сплетение голосов, чистых, приятных и сильных. Они увлекли его, потрясли, очаровали. Руки Сорена лежали на коленях и подергивались, грудь вздымалась. Он плакал.

Сорен понимал: это будет самый жестокий из его снов. Но если ему так или иначе придется заплатить за свое видение немалую цену, то почему бы, пока он находится здесь, не насладиться тем, что он видит и слышит, не погрузиться в это чудо? Пусть уж звук омоет его, как теплое море, пусть эта чистота, эти смыслы, этот священный…

Музыка.

Он понял, что слышит музыку. Слышит так, как слышат ее все остальные. Прежде музыка была для него всего лишь бесконечным жутким скрежетом, звуками, проникавшими в самый мозг его костей. Он знал, что людям музыка нравится, но он-то не принадлежал к роду человеческому.

Голоса слишком скоро стали стихать. Когда воцарилась тишина, он почувствовал себя так, словно исчезла какая-то подпорка, поддерживавшая его. Потом он услышал что-то еще. Рядом с ним. Еще один шум, неведомый ему раньше. Голос, каким его воспринимал сам говорящий:

– Нравится?

Сорен понял, что его сон подходит к концу. Он хотел только одного: еще чуть-чуть задержаться, чуть-чуть, остаться навсегда. Но у сна свои законы. На скамье рядом с ним сидел Ник Купер. Человек, которого он убил и который воскрес из мертвых, чтобы издеваться над ним, ломать ему кости, отправлять в чистилище белизны и арифметики.

– Музыка, – сказало это чудовище. – Я подумал, для тебя ничего убедительнее не придумаешь. Ты ведь никогда прежде не слышал ее?

Сон приближался к концу. Сорен отвернулся, посмотрел на хор. Может быть, они запоют снова?

– У тебя коэффициент задержки составляет одиннадцать и две десятых. Если я говорю «некая Миссисипи»[23], у меня уходит на это около секунды. Но ты никогда прежде не слышал таких слов. Ты слышал: «Нннннннннннннннееееееееее-еееееееееееккккккккккккккккккккааааааааааааааа-аяяяяяяяяяяяяяяя Мммммммммммммммммииииииииииии-иссссссссссссссс…» – Купер сделал паузу. – Ты никогда не знал жизни. Не воспринимал ее по-настоящему.