Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

Алка с Сычом дружно подхватили припев:

Мама в модной шляпке. Начало 1950-х

Все разом засмеялись, забыв про черный и розовый бархат и мерзкого директора, и пошли по скрипучему коридору с портретами великих узнавать, во сколько выдают деньги. Только Алка продолжала ворчать по поводу только что прошедшего комсомольского собрания:

– И все-таки курение – личное дело каждого человека! Все курят! Он сам курит, этот Воскобойников! Что за двуличие? Лицемер! Сам стоит, курит, а мне, значит, нельзя? Это партийная честность? Значит, во всем можно приврать? Хоть чуть-чуть? Хоть самую малость?

Алина тюбетейка победно передвинулась на самую макушку, которая, похоже, начинала снова дымиться от негодования.

– Ладно тебе, Ален, успокойся. Но Сыч прав: еще неизвестно, чем все это может закончиться. Чего ты набросилась на старика с разбегу? – сказал Роберт. – А поскольку я взял тебя на поруки, предлагаю пойти эти поруки обмыть. Кто за? Кто против? Кто воздержался? Принято! Главное, чтоб денег дали. А то рухнут все наши жизнеутверждающие планы!

Ребята заулыбались, захлопали друг друга по плечам и ускорили шаг.

– Вообще-то начальников я не люблю, Крещенский, так и знай, – ласково сказала Алла.

– А я так и знаю, Киреевская. Значит, сначала мы это дело перекурим. А обмоем потом.

Теперь Робка садился на семинарах всегда рядом с Аллой. Пришел как-то на занятия к Михаилу Светлову. Просидел весь семинар, промолчал, но лучился, чуть касаясь ее локтем и мечтательно о чем-то думая.

– Киреевская, скелетушка ты моя, – произнес Михаил Аркадьевич, – передай Крещенскому – если, конечно, его увидишь, – что такая глупая улыбка не вяжется с личностью крепкого начинающего поэта, которым я его считаю. Как думаешь, он меня сейчас слышит?

Алла засмеялась и ткнула Роберта локтем. Тот неуклюже встал, повалив стул:

– Извините, Михаил Аркадьевич, задумался…

– Понимаю, сам был в вашем возрасте, ну ладно, продолжайте мечтать, молодой человек. В мечтах рождаются стихи, – проговорил Светлов.

После семинара он, Робка, впервые вызвался проводить Алку по заснеженному Тверскому. Как-то отважился, наконец. Чувствовал себя гордо и обескураживающе прекрасно. В отличие от Генки, девушку за руку не взял и не пытался обнять, просто шел рядом, такой большой, сильный, иногда нежно на нее поглядывая. Зимнюю шапку только что себе справил, гордился, что выглядит теперь прилично, хотя и непривычно – в меховом треухе, почти барин. До этого в короткой вязаной с помпоном ходил, но мерз сильно – уши у него с войны отморожены были, а сейчас уши-то спрятал и заважничал. Шел и тихо рассказывал Алене о себе, что родился на Алтае, хотя мама жила в Питере и уехала на заработки в 16 лет. Почему именно туда? А кто ж ее знает. Села на первый поезд и поехала. Через неделю вышла из вагона и прямиком в местный партийный комитет. Влюбилась в красавца-энкавэдэшника, высокого и спортивного парня из ссыльных поляков, Станислава Воркевича. Был он очень живой и компанейский человек: масса друзей, баян, хороший голос, короче – «смерть мухам». Но мухи отдельно, а котлеты отдельно, одно дело песни петь да гулять, другое – семью создавать. Вот он и выбрал Веру, и они очень скоро поженились. Время тогда было быстрое. Потом родился сын и имя получил в честь Роберта Эйхе, латыша-большевика, первого секретаря Сибирского крайкома ВКПб. Все спрашивают, почему Робертом назвали. Вот поэтому.

– А ты не спрашиваешь, – улыбнулся Роберт.

– Мне нравится имя, тебе подходит. Роберт Крещенский, «РК», красиво звучит, – ответила Алла.

– А как тебя зовут дома? – вдруг спросил Роберт.

– Кто как, – улыбнулась Алла. – В основном Аллусей. А что?

– А можно я тебя буду называть Аленой? Как в с-сказке… – чуть запнувшись, спросил Роберт.

– Называй, мне не жалко, – разрешила уже теперь Алена. – Расскажи мне дальше, где ты во время войны был?

– В Омске, с бабушкой. Мама военврачом сразу ушла, отец добровольцем. А потом, когда бабушка умерла, за мной приехала мама и отдала в детдом.

Роберт много об этом не говорил, видно, обида была сильная. То ли на родственников особого расчета у матери не было, хотя родственников было хоть отбавляй, то ли мама решила, что любимое советское государство за ребенком лучше присмотрит – в общем, оставила на попечение и снова ушла на фронт.

Алла шагала и слушала, кутаясь в платок. Она глядела себе под ноги и представляла, как парню, совсем еще мальчишке, было тогда страшно, одиноко и непонятно.

– Хотела сначала меня сыном полка сделать, такое возможно было. Рассказывала много об этом, что будет рядом, что так спокойней и ей и мне, гимнастерку маленькую даже из своей юбки сшила, и мы фотографироваться пошли. Долго усаживались, и фотограф спросил: на фронт сынка повезете? Маленького такого? Не опасно там? Под обстрелом-то? И я помню, мать задумалась в тот момент, заморгала и ничего не ответила. А потом раз – и в детский дом. Наверное, все-таки испугалась того вопроса. Хочу так думать. И я про отца тогда стихи написал, вообще первые свои стихи. Прочитать?

– Конечно, – ответила Алла.

Роберт начал тихо, чуть стесняясь:

– Ну вот. Неуклюже звучит сейчас.

– Очень даже уклюже. Отца, наверное, очень любил, – сказала Алла.

– Очень. Он ведь еще на финскую добровольцем ушел. И вернулся перед самой «большой войной». И тоже сразу ушел воевать. А я его последний раз увидел, когда отцовский эшелон остановился в Омске. Увидел почти в полной темноте на грузовом перроне. Фигуру его темную. Мне было как-то непривычно его видеть, и я чего-то жалко лепетал и плакал. А потом, в 44-м, когда уже учился в Военно-музыкальной школе, мне пришло извещение – вызов в Госбанк СССР. Я не понимал, в чем дело. Однако пришел. Чуть помыкавшись, попал к нужному окошку. И там мне выдали 73 рубля с копейками. «От кого это?» – спросил я. «Деньги выдаются вам по завещанию вашего отца», – сказала тетя в окошке. Слово «завещание» я понял правильно. И опять заплакал.