Хэлло, дорогая - Снежинская

Солнце ушло за тучи, которые гнал северо-восточный ветер вместе с волнами. Океан громко шумел по всей линии прибоя, особенно высоко брызгая волнами там, где белой пикой высился в небо маяк. Хэл читал в новостных сводках, что будет ясно, но знал, что метеорологам доверять глупо. Даже глупее, чем шлюхам. Он вспомнил о шлюхах и сразу — о чемодане в багажнике Плимута. На миг ему стало беспокойно. Он проглотил вязкую слюну, а вместе с ней — сковавшую панику.

Так и совершаются ошибки, которые приводят туда-откуда-нет-возврата, да, Хэл? Сколько раз ты действовал наверняка. Но одного будет достаточно, чтобы получить в подарок только одну инъекцию, как билет в один конец. Вспомни, что говорила на этот счёт мама. Мама никогда не ошибалась.

Но он уже слишком далеко зашёл. Придётся успевать, торопиться и действовать по ситуации. У него не было других вариантов, не как раньше. Не в этот раз.

Они с Джой подошли к кассе, выкрашенной в лазоревый цвет и обклеенной дурацкими лозунгами «Открытых сердец».

«Будущее за женщинами»

«Спеши делать добро, брат!»

«Благотворитель: берёт и делает!»

«Твоя рука помощи — чья-то надежда»

«Я сильная женщина, моя воля несокрушима»

«Боже, — мрачно подумал Хэл и подошёл к свободному окошку. Оттуда на него вздохнули пылью и табаком. — Лучше инъекция{?}[Хэл говорит о смертной казни], чем всё это».

В маленькой тесной кассовой будке сидел чернокожий толстый детина с кудрями. Настолько карикатурный, насколько это было возможно. Хэл скучающе воззрился на него, а он посмотрел на Хэла. И между этими людьми была огромная пропасть. Они были как два призрака из разных жизней, и вот сегодня вынуждены встретиться и признать существование друг друга.

— Добрый день. Два билета, — сказал Хэл. Слова были безупречны, холодным тоном можно было топить насмерть.

— С тебя двадцать четыре доллара, братишка, — и это не было дружелюбным. Скорее — маскировкой оскала под панибратство. Вымазывание грязью, чтобы прибить к земле зарвавшегося белого здоровяка с надменным взглядом.

«Братишка» заставил Хэла содрогнуться. Он помедлил, прежде чем коснуться кармана джинсов, где лежал бумажник, и скривил губы, как при глотке во время тошноты. Справившись с собой — желание обойти эту лазурную блядскую конуру и с торца вынести дверку одним ударом, а затем свернуть шею чёрной скотине внутри — стало непереносимым. Хэл смежил веки, ноздри его задрожали. Он чувствовал маслянистый запах кожи этого ублюдка. Его пот. Дешёвые сигареты, которые он курил. Хэл отдал деньги, взял сдачу с блюдечка со щербатыми краями и отошёл от кассы, глядя себе под ноги широко раскрытыми глазами. Джой что-то там говорила, щебетала, что он не должен был за неё платить. Хэл её не слушал.

Запах кожи, какой есть только от чёрных — маслянистый и густой. Мужской терпкий пот. Дешёвый табак. «Братишка. Эй, братишка». Хэл с ужасом начал вспоминать.

В короткой вспышке белого, как молния, воспоминания Хэл с матерью стояли примерно возле такой же кассы, но только это был длинный ряд кассовых окошек на автобусной станции. Мать носила на голове тёмно-синий шёлковый платок в горох, очень изящный, и перчатки, хотя стояла жара. На нём была рубашка в голубую и синюю клетку, в тон её платка, перчаток и туфель с большой золочёной пряжкой. Хэл долго пробыл в очереди. Жара стояла невыносимая. Неподалёку были палатки с дешёвым лимонадом, но мать была против того, чтобы сын глотал эту гадость.

— Я уверена, ты немного потерпишь, — сказала она ему полтора часа назад. Все в это время хотели уехать куда-то. Ходили, словно тени себя, по огромной автобусной станции под грязным куполом крыши, где громко хлопали крыльями голуби, а громкоговоритель громогласно вещал, точно архангел Гавриил при входе в Рай: «Рейс на Миннесоту объявляется в час-двадцать…», «Автобус до Джерси отходит через пятнадцать минут…».

Мама сказала, что нужно терпеть, и Хэл терпел. Он поставил её саквояж на носок собственного кроссовка, потому что мама ненавидела, когда сумки — даже дорожные — ставят на землю. Это значило, что после их возьмут уже грязными в руки. Для Хэла было сродни кощунству бросить рюкзак на пол возле своей парты в классе. Он сглатывал и смотрел на одноклассников, не понимая, почему этих чёртовых грешников дома не лупят линейкой по рукам всякий раз, как они выкидывают такие штуки.

Они ехали не куда-нибудь сегодня, а в Принстон, к дочери его родной тётки, Мелиссе. Хэл никогда прежде её не видел. Не видела и она его. Только знала по фотографии мальчика, на единственном снимке от тётки, который та выслала на Рождество в качестве открытки и подписала на обороте: «Дорогим Мелиссе и Гарри с поздравлением от Терезы и Хэла». Помнила, но смутно, белого призрака, застывшего длинной фигурой где-то рядом с сестрой, чужого и потому — неважного и какого-то нереального. А ведь он был ей двоюродным братом.

Но мальчик вырос, ему в июле исполнилось шестнадцать, и вот он стоял с матерью в очереди на автобусной станции, мучимый жаждой и тошнотой. Вчера мать узнала, что он ходил на школьной экскурсии в кафе вместе с остальными ребятами и в полной панике промыла ему желудок.

Хэл понимал, что после такого ему лучше отлежаться.

(она навалилась сверху, заставила его упасть на колени в идеально чистой уборной, так низко к унитазу, что он почти касался стульчака подбородком, и, когда он отказался совать два пальца в рот, засунула их сама силой, ухватив его одной рукой за нижнюю челюсть, а другой проникнув до нёбного язычка. Потом, когда он сблевал в первый раз, стало легче. Всё вокруг и так было мерзким. Хэла от всего тошнило. Поэтому он просто коротко застонал, когда она зажала ему, ошеломлённому, нос и влила в полураскрытый рот стакан холодной воды. Его вывернуло наизнанку сразу же).

Мать не собиралась отменять поездку. Она была в какой-то степени одержима ею. Ждала всё лето и весь октябрь, и когда Мелисса позвонила («Девочка, двадцать один дюйм, семь фунтов, четыре унции!»), сразу купила билеты, а до того неделю ездила по магазинам в поисках подходящего подарка для любимой племянницы, только что ставшей мамой. Затем, в день поездки, миссис Оуэн сгрузила багаж сыну в руки, надела свой дорожный костюм в клетку и повязала на голову платок. Хэл должен быть в порядке, потому что она так хотела. И это было непререкаемым в их доме. Если она так хотела — значит, так хотел сам Иисус, очевидно, он же согласовывал с ней Свою волю. Хэл в