Хэлло, дорогая - Снежинская

это верил свято и не смел думать иначе. Хотя чувствовал, что терпения в нём осталось на пол-мизинца.

— Хэл, — позвала мать откуда-то издалека. А он зачарованно смотрел на коричневый кожаный саквояж, пытаясь сосредоточиться на рисунке под крокодила. Разумеется, саквояж был сделан из кожзаменителя, пусть и качественного — за стоящую кожу пришлось бы отстегнуть кругленькую сумму, но мама всегда говорила: заботься о центах, а доллары позаботятся о себе сами. Хэл крепко сжал ручки саквояжа потными дрожащими пальцами. Ему было нехорошо. — Хэл!

Очень нехорошо.

Она легонько толкнула его в плечо, хотя сама скоро едва бы до этого плеча достала. В шестнадцать Хэл вымахал неожиданно и очень быстро. Мать не раз говорила ему, что всё, что он получает из питания, идёт, увы, в рост, но не в мозг. Хэл смиренно и дурашливо улыбался. Он не смел возражать.

— Хэл, очнись уже! Наша очередь. — Она шагнула к кассе, Хэл — тоже. Он подтащился ближе и лёг локтем на стойку. С него пот лил градом, с лица можно было пить. Мать недовольно покосилась. Хэл выпрямился.

— Доброго дня, мэм, — сказал кассир в окошке за мутным стеклом. Он был чёрным, как безлунная ночь, с чёрными же блестящими глазами и чёрными с проседью волосами.

— Доброго дня. Нам два билета до Принстона на ближайший рейс.

— Хм, что ж. На ближайший? — он пожевал губами, посмотрел на расписание под стеклом. — Ближайший… да, мэм, вам крупно везёт. Всего через четверть часа будет рейс от «Грейхаунд».

— Четверть часа, замечательно.

— Билет на багаж?

— У нас только одна небольшая сумка. Хэл, покажи, будь любезен.

Он слышал всё как сквозь вату, но единственное, чего хотел бы — доползти до ближайшей скамейки и, распластавшись по ней, как библейский змей по ветви перводрева, закрыть глаза и забыться. Он всё прокручивал в голове вчерашний день и то, как на той экскурсии он был словно околдован.

Какого чёрта он пошёл туда, куда ему было нельзя?! Он должен был вернуться домой к четырём. Он должен был открыть дверь своим ключом, зайти, повесить ключ на гвоздик и помочь матери с уборкой, или с готовкой, или один дьявол знает, с чем ещё, а вместо того она щёлкнула пальцами, и он потащился за ней в кафе. Сказала бы — и он бы в ад за ней спустился. И в какой момент он заметил её? Когда? Хэл легко мог бы назвать его. Он прокручивал его всю ночь в памяти, лёжа без сна у себя в комнате, и смотрел в потолок, глядя, как микроскопические частички пыли кружат в плавном танце перед глазами.

— Эй, братишка? — позвал его кто-то.

Но он был уже далеко от автобусной станции.

Музей Моррисона, белый дом в три этажа с колоннами в колониальном стиле. Хэл стоял где-то позади всех, глядя на экспозицию местных минералов и медовый прозрачный янтарь под стеклом с крохотными скелетиками птиц и ископаемых динозавров внутри — поразительные находки. Хэл — один из самых высоких парней в их школе, поэтому ему было видно издалека. А она была у самого стекла, перешёптывалась с подружками. Девчонки шумно прыскали, перебивали своим смехом и своими улыбками мисс Кирби, их учительницу. Хэл взглянул на темноволосую девушку лишь раз, просто чтобы знать, от кого столько шума. И мир стал зыбким, как если смотреть на всё с разогнавшихся качелей. Сплошь мешанина из цветов и размытых предметов.

— Мисс Флорес! — громко сказала мисс Кирби. — У вас есть чем поделиться со всеми нами? Какие-то ценные мысли?

Ребята заулыбались, улыбнулась и Флорес. Хейли Флорес. Хэл чуть склонил вбок голову, не понимая, как не замечал эту Хейли Флорес раньше.

А потом мать рявкнула, и он вздрогнул и испуганно посмотрел на неё.

— Где ты витаешь? В каких облаках? — гневно спросила она и сощурилась. — Хэл, я пятый раз тебе повторяю. Подними. Наш. Багаж.

Хэл словно очнулся. Облизал пересохшие губы. Замутнённым взглядом посмотрел на чёрного кассира в синей жилетке с логотипом станции, и тот улыбнулся — холодно и безразлично.

— Да, братишка, мне надо выписать вам багажный билет. Что-то он у вас тугодум, мэм.

— Очень жарко сегодня, простите. Он сам не свой. Хэл?!

Хэл как по свистку исполнил команду. Легко от испуга поднял тяжёлый саквояж в одной руке, хотя внутри от резвого движения словно было оборвалось что-то, и во рту у него стало паршиво. Кассир кивнул. Записал что-то на бланке, а потом посмотрел прямо на Хэла и выдохнул с улыбкой:

— Хорошо. Можешь опускать.

И до Хэла дошли все эти запахи.

Пот. Мускус. Маслянистая кожа. Дешёвый табак. Несвежее дыхание, исторгнутый из нездорового желудка воздух.

Бросив саквояж в пыль, матери под ноги, куда плевали и бросали окурки, и где ходили и топтались тысячи ног, а потом рванул прочь, потому что не мог сдержаться — прямо к мусорке. И, обхватив её руками, долго блевал туда, почти не слыша, что мать подоспела следом и зашипела на него, как рассерженный лебедь.

О чём он думал. Что он наделал. Он бросил сумку, там подарки для младенца. Какого чёрта он не умеет сдержаться. Что за поведение. Ты хоть понимаешь, что натворил, Хэл Оуэн… В Принстоне нас ждут Мелисса и Гарри. Мелисса и Гарри. Мелисса. И. Гарри.

Хэл выпрямился, точно очнулся. Он вспомнил день, когда всё пошло наперекосяк, и придержался рукой за указатель «К ЛАБИРИНТУ СТРАХА!» с нарисованным на нём монстром Франкенштейна.

Джой торопливо подошла к нему и положила на плечо руку.

— Эй, всё в порядке? Ты так побледнел.

Хэл едва сдержался, чтобы не сбросить её. Дёрнулся всем телом, запахнул куртку, затем, наоборот, раскрылся, потому что из холода его бросило в жар.

— Что-то резко прихватило живот, — сказал он и не соврал.

Он вспомнил, как они говорили с Конни в кафе вчера, и вспомнил имя её отца.

В день, когда вся его жизнь полетела кувырком и в то же время обрела единственно возможное направление, в день, когда он влюбился в Хейли Флорес, в день, когда он стал тем, кем стал, он уехал с матерью в Принстон к Гарри и Мелиссе Мун. И к их только что родившейся дочери.

Девочка, двадцать один дюйм, семь фунтов, четыре унции.

Констанс Мун.

========== Чёртово колесо ==========

Весь прошлый вечер на террасе не стихала музыка. Ребята резались в двадцать одно на желание, и хорошо, что соседка — старуха миссис Солстес — была слишком глуха в свои восемьдесят лет, чтобы слышать музыку