Добыть Тарковского. Неинтеллигентные рассказы - Павел Селуков

Я по наитию действовал. Сбегал в комнату, взял словарь Ожегова, вернулся и треснул им Василия Михалыча по мордасам. Говоря образным языком, отпиздил, как муху. За что, орет, чего, как?! Никак, говорю. Пока от корки до корки не выучишь, о петле и думать не моги! Жену он не узнал, цаца. Главное, что она тебя до самой смерти узнавала, понял? Вроде понял. Сорок семь страниц уже выучил. Он их произвольно учит. Захотелось буковку «Э» — «Э» учит. Захотелось «Ц» — учит «Ц». Таксует потихоньку. На рыбалку подсел. К сыну вот ездит. Быстрей бы лето. Жопонебие чтоб. Звезды чтоб. И сирень занюхать в четыре ноздри.

Когда я был тупым, то есть еще более тупым, чем сейчас, то есть — тринадцать лет назад, мне вдруг понадобилось стать умным. То есть, как сейчас. Все было как сейчас, только тринадцать лет назад. Ну, вы поняли. Помню, я постоянно искал, чего бы такого почитать или посмотреть, чтобы стать умственно умным. Искать было особо негде. Интернет на Пролетарку еще не провели, а по телевизору из умного давали только канал «Культура». В ту пору я духовно жил с тремя мужчинами: Архангельским, Ерофеевым и Швыдким. Правда, одной «Культурой» сыт не будешь, это всякий знает. Поэтому я приставал к людям. Большинство людей, к которым я приставал, были еще тупее меня. Как вы понимаете, приставал я к ним недолго.

Долго я приставал к единственному знакомому, который учился в универе. Его звали Марат Норбеков. Я ловил Марата на улице и спрашивал: «Чё почитать? Посмотреть чё? Мне нужен ум. Интеллект, блядь!» Марат, хоть и татарин, крестился и вздыхал. Он был студентом и смотрел на жизнь с сардонической улыбкой. Однажды ему надоели мои приставания, и он сказал: «Тарковский. Весь Тарковский. Когда посмотришь всего Тарковского, тогда и приходи». Я просиял. Интеллект был у меня в кармане. Домой я возвращался дорогой из желтого кирпича. Как Страшила из сказки, почти отыскавший мозги. Элли, думал я, Элли! Я раздену тебя своими умозаключениями. Эпопея с мозгами была затеяна ради Элли (будем называть ее Элли, чтобы не называть иначе).

Дома энтузиазм спал. Я подумал — а где, собственно, мне добыть этого Тарковского? Пошел в прокат DVD-дисков. Нет Тарковского. Съездил на Центральный рынок. Тарковского обещали подвезти, но не скоро. Прошелся по киоскам. Безрезультатно. Вот ведь неуловимая падла, думал я. Оставалось последнее место, где мне могли помочь с Тарковским, — учага. То есть — Бурс. То есть — Альма-матер. Как это ни странно, у нас был курс «История цивилизаций». Зачем автомеханикам «История цивилизаций» — никто не знает, но она была. Вел этот курс прилизанный Олег Владимирович в пиджаке. Если, думаю, и у него нет Тарковского, значит, ни у кого в этом городе нет Тарковского, и Марат меня обманул.

К Олегу Владимировичу я подошел на перемене. Я волновался. Мне это было важно. Я любил Элли. На кону стояло мое мужское благополучие. Фродо так на гору не взбирался, как я шел к Олегу Владимировичу. Не скажу, что перед глазами мелькала жизнь, но выпить хотелось. Я подошел и откашлялся. Все интеллигентные люди так делают. Марат мне это в прошлом году на пальцах объяснил. Короче, откашлялся я и говорю:

— Олег Владимирович, мне нужен Тарковский.

И замер. Застыл прямо. Тарковский, думаю, или всему пиздец!

А Олег Владимирович посмотрел на меня в упор и спросил:

— Который? Арсений или Андрей?

Я охуел. Их двое, блядь! Марат ни полслова... Они родственники или как? Оба кино или не оба? И какого брать? А главное, расспрашивать неловко. Препод в курсе, а я чё — дебил, что ли? Сорвался. Пустился во все тяжкие.

— Оба нужны. До зарезу. И Арсений, и Андрей.

— Арсения ты можешь в нашей библиотеке взять. А Андрея я тебе завтра принесу. Правда, у меня только «Андрей Рублёв».

Андрей Тарковский, Андрей Рублёв... Что тут вообще происходит?

— Несите Рублёва. И Тарковского. Очень надо. До зарезу.

Принес. Вверху Андрей Тарковский, внизу «Андрей Рублёв». На диске. Элли, думаю, Элли! Пошел смотреть. Потом еще смотрел. И еще. И еще. И еще. А вчера посмотрел последний фильм — «Жертвоприношение». Пока смотрел, Элли замуж вышла и детей нарожала. Наебали, как Страшилу. Марат, я иду! У меня накопилась масса вопросов.

Я увлекался просвещением. Был такой период в моей биографии. Я раздавал неподготовленным людям серьезные книжки. Читал Бродского на пятаке работягам и босякам. Надеялся разжечь дремлющие города разума. Попрать социальный детерминизм. Меня, конечно, пиздили, но не так часто, как вы могли подумать. На мое просвещение не откликался никто. Пашка-поэтка, называли меня. Опять доебётся, говорили одни. Хватит нас лечить, возмущались другие. Я сдулся. Я понял, что мир трагически непоправим. Я смирил свою гордыню. Тут ко мне зашел маляр Дима, которому я давал книжку о мировой живописи. С двумя рисунками. Не книжка с двумя рисунками — Дима. На одном была изображена низкохудожественная зебра. Второй он прятал за спиной. Дима почерпнул из книжки много новых слов и теперь охотно ими пользовался. Вчера на пятаке, когда мимо нас прошла крутобедрая девушка, он сказал:

— Кубизм, однако.

Потом мимо проехала дорогая синяя машина. Дима отреагировал:

— Чтоб я так жил! Чистый сурик.

На той неделе бригадир не дал Диме отгул, и он обозвал его «киноварью». Бригадир на всякий случай обиделся. И вот Дима пришел ко мне с рисунками. Он отобрал у дочки краски и альбом, чтобы писать. Дима не имел представления, где находится магазин канцтоваров.

— Привет, Паша.

— Привет, Дима.

— Я пишу.

— Я вижу.

— Мне кажется, это мое призвание. Я должен уйти с завода и заниматься живописью.

Я посмотрел на зебру. В каждой ее черте была заметна рука маляра. Я представил шеренги пролетариев, неумолимо идущих ко мне. Поэтов, прозаиков, композиторов, историков, музыкантов, изобретателей, философов. Мне стало страшно. Меня обуяла горькая ирония жизни.

— Дима, послушай...

— На зебру не обращай внимания. Это из раннего. Тут я подражаю прерафаэлитам. Это не самостоятельная вещь. Вот...

Дима извлек второй альбомный лист из-за спины.

— Приготовься. Готов?

— Вроде бы.

— Смотри!

Дима ловко перевернул лист. Я посмотрел. На листе был нарисован большой красный круг. С черной кляксой не посередине. И всё.

— Хмм...

— Ты понял?

— Что понял?

— Ладно. Картина называется: «Смерть суперматизма».

— Супрематизма. Почему?

— Потому что Малевич написал «Черный квадрат» — и в дамки. А вот шиш ему, а не дамки! У меня, видишь, круг. А квадрат Малевича — вон он. Незначительная часть, как бы тонущая в мареве. Он, понимаешь, с квадратом в люди шагнул, а я шагну с кругом.