Самоубийство Пушкина. Том первый - Евгений Николаевич Гусляров

В каждом случае — это, конечно, автопортрет.

Татьяна верила преданьям

Простонародной старины,

И снам, и карточным гаданьям,

И предсказаниям луны.

Ее тревожили приметы;

Таинственно ей все предметы

Провозглашали что-нибудь,

Предчувствия теснили грудь

«Имея мало истинной веры (это из «Пиковой дамы» — Е.Г.), он имел множество предрассудков».

Или вот ещё из «Евгения Онегина»:

Меж ними всё рождало споры

И к размышлениям влекло:

Племён минувших договоры,

Плоды наук, добро и зло,

И предрассудки вековые,

И гроба тайны роковые,

Судьба и жизнь в свою чреду,

Всё подвергалось их суду.

Упоминавшаяся уже г-жа А.А. Фукс, наверное, выразила общее мнение современников: «Суеверие такого образованного человека меня очень тогда удивило…». Оно удивляет и сейчас. Но только до тех пор, пока мы не умеем правильно определить место суеверия в той идеальной сфере, которую мы называем духовной жизнью. В системе культурного наследия. Если поднять отдалённую историю этого вопроса, то окажется, что суеверие, колдовство, шаманство, ведовство прежде было единственным выражением поэтической натуры. Колдуны это и были первобытные поэты. Они первые догадались лечить магией слова. И мы, вероятно, забыли теперь, что подлинное значение поэзии — лечить наши изболевшиеся души, а может, и тела. Магия слова продолжается, только принимает она иные формы. И теперь уже никому не придёт в голову подозревать в колдовстве даже самого лучшего поэта, хотя он напрямую продолжает это тайное дело. Душа поэта это и есть тот магический сосуд, в котором молодой сок нынешних откровений перемешан с тёмным вином древнего знания, неистребимого своим генетическим порядком наследования. Колдовская сила и ныне сопутствует поэзии. Причём в самом натуральном смысле. Некоторое время мне казалось, что всё это я первый придумал. Потом обнаружилось, что и об этом уже успели подумать умные люди. Зато у меня появилась возможность поставить подпорки из классики под мои построения.

«Когда метафорический язык утратил свою общедоступную ясность, — выписал я у знаменитого А.Н. Афанасьева из “Поэтических воззрений древних славян на природу”, — то для большинства понадобилась помощь вещих людей. Жрецы, поэты и чародеи явились истолкователями разнообразных знамений природы, глашатаями воли богов, отгадчиками и предвещателями».

Эту идею углубляет Чокан Валиханов в своих записях о следах шаманства у киргизов (казахов): «Шаманы почитались как люди, покровительствуемые небом и духами.

Шаман — человек, одаренный волшебством и знанием, выше других, он поэт, музыкант, прорицатель и вместе с тем врач.

Киргизы шамана называют бахши (бахсы), что по-монгольски значит учитель, уйгуры бахшами называют своих грамотников, туркмены этим именем зовут своих певцов…».

Пушкин вполне мог согласиться с такой постановкой вопроса. Да и согласился однажды. О том есть вполне достаточные свидетельства в его «Путешествии в Арзрум»: «Один из пашей (побежденных предводителей турецкого войска. — Е.Г.), сухощавый старичок, ужасный хлопотун, с живостью говорил нашим генералам. Увидев меня во фраке, он спросил, кто я таков. Пущин дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: “Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли, и ему поклоняются…”».

Для пущей убедительности обратимся мы совсем ненадолго к другой гениальной поэтической личности.

Личность Лермонтова, насколько я понимаю, в наибольшей степени воплотила в себе предположенную нами связь поэтического гения с колдовскими задатками. Захватывающий для такого предположения интерес представляет самое начало его родословия в том виде, как реконструировал его русский мистический философ Владимир Соловьёв. Не хочется передавать эту реконструкцию собственными словами, поскольку она может потерять в какой-то степени свою силу авторитетнейшего показания.

«В пограничном с Англиею краю Шотландии, вблизи монастырского города Мельроза, стоял в XIII веке замок Эрсильдон, где жил знаменитый в своё время и ещё более прославившийся впоследствии рыцарь Томас Лермонт. Славился он как ведун и прозорливец, смолоду находившийся в каких-то загадочных отношениях к царству фей и потом собиравший любопытных людей вокруг огромного дерева на холме Эрсильдон, где он прорицательствовал и между прочим предсказал шотландскому королю Альфреду III его неожиданную и случайную смерть. Вместе с тем эрсильдонский владелец был знаменит как поэт, и за ним осталось прозвище стихотворца, или, по-тогдашнему, рифмача. Конец его был загадочен: он пропал без вести, уйдя вслед за двумя белыми оленями, присланными за ним, как говорили, из царства фей. Через несколько веков одного из прямых потомков этого фантастического героя, певца и прорицателя, исчезнувшего в поэтическом царстве фей, судьба занесла в прозаическое царство московское. Около 1620 года “пришёл с Литвы в город Белый из Шкотской земли выходец именитый человек Юрий Андреевич Лермонт и просился на службу великого государя, и в Москве своею охотою крещён из кальвинской веры в благочестивую. И пожаловал его царь Михаил Фёдорович восемью деревнями и пустошами Галицкого уезда, Заболоцкой волости. И по указу великого государя договаривался с ним боярин князь И.Б. Черкасский, и приставлен он, Юрий, обучать рейтарскому строю новокрещённых немцев старого и нового выездов, равно и татар”. От этого ротмистра Лермонта в восьмом поколении происходит наш поэт, связанный с рейтарским строем, подобно этому своему предку XVII в., но гораздо более близкий по духу к древнему своему предку, вещему и демоническому Фоме Рифмачу с его любовными песнями, мрачными предсказаниями, загадочным двойственным существованием и роковым концом».

Чтобы отлить всю суть лермонтовской поэтической натуры в столь своеобразной и, надо сказать, тесной для рамок привычного нашего понимания, форме, Соловьёву приходилось, наверное, вникать в шотландские исторические хроники, составленные Боэцием и Леслеем. В них, действительно, упоминается о выдающемся барде Томасе Лермонте, который, «возбуждаемый не знаем каким духом, как некий Аполлон с треножником, предсказывает будущее. Он изложил в рифмованных стихах предсказания о событиях шотландской истории; но все эти предсказания закутаны в такой туман аллегорий и загадок, что и самый остроумный человек только тогда разъяснит их смысл, когда они сбудутся».

Поэтические откровения шотландского предка Лермонтова изданы отдельной книгой в 1615 году в Эдинбурге. Вообще Соловьев как бы намекает, что мятежная и пророческая душа вещего шотландского барда порой вырывается из волшебного царства фей на земную поверхность. В одно из своих посещений нашего бренного мира она обитала в теле неправдоподобно талантливого рифмача Лермонтова.

Анализируя все поэтические создания человека, по нынешним понятиям так и не вышедшего за пределы творческой юности, Соловьев приходит к выводу, который я бы, например, не посмел сделать с такой определенностью, хотя именно он мне и необходим для логики начатых мной соображений.

«Необычная сосредоточенность Лермонтова в себе давала его взгляду остроту