Самоубийство Пушкина. Том первый - Евгений Николаевич Гусляров

выходил Пушкин на тон изящной двусмысленности, — я был очевидцем, если не участником (обратите внимание на это слово. — Е.Г.) таких примеров, что женщина, любивши самою страстною любовью, при такой же взаимной любви, останется неприступною. Но бывали случаи, что эта же самая женщина, вовсе не любивши, как бы невольно, со страхом, исполняет все желания мужчины… Даже до самоотвержения. Вот это и есть сила магнетизма…

Может быть, для добродетельной провинциалки этот разговор казался чересчур вольным. Она сознаётся, что была рада, когда эта беседа о магнетизме закончилась, хотя и перекинулась на другие темы, ещё менее интересные, о посещении духов, о предсказаниях и о многом, касающемся суеверия.

Судя по разговору, Пушкин был так уверен в возможности внушать мысли, как будто сам обладал этой способностью и пробовал её испытывать, особенно по отношению к женщинам. Я в это верю. Это, в какой-то неожиданной мере, открывает мне загадку его потрясающего успеха у слабого пола, что единодушно отмечено в его жизнеописаниях.

Написав это, я на некоторое время приостановился в своем повествовании о суеверном Пушкине. Нужно было проверить на каком-то авторитетном оселке, не дал ли я маху со своими предположениями, достойны ли они того священного предмета, которому посвящены эти строчки.

Один из друзей, которому я верил, сказал так:

— Вообще-то интересно. Только, знаешь, в науке логике есть такое неплохое правило. По одному свидетельству нельзя делать никаких твёрдых выводов… Вот если бы ты нашёл ещё что-нибудь в таком же духе. Тогда я тебе, пожалуй, поверил бы…

Пришлось снова ворошить тома. И ведь нашёл! Вывел меня из затруднительного положения Филипп Филиппович Вигель. В его записках есть просто замечательное место:

«Как не верить силе магнетизма, когда видишь действие одного человека на другого. Разговор Пушкина, как бы электрическим прутиком касаясь моей… главы, внезапно порождал в ней тысячу мыслей, живых, весёлых, молодых…».

* * *

Рассказы о необычайном. Император Павел I с большим вниманием относился к строительству так называемого Михайловского инженерного замка. В конце концов благодаря его заботе и стараниям здание это стало одной из достопримечательностей Петербурга. Оно отличалось великолепной архитектурой и вкусом, с которыми выбраны были различные лепные украшения. Однако вовсе знаменитым оно стало вот по какой причине. Павел Петрович сам выбрал надпись на его фронтоне и очень гордился её замысловатостью. Надпись звучала так:

«Дому твоему подобаетъ святыня Господняя в долготу дней»

После убийства императора кто-то угадал в этой надписи пророческий смысл. Оказалось, что число букв в этой надписи (47) равняется количеству лет, которые суждено было прожить ему. Впечатлительные петербуржцы верили в тайну этой надписи.

* * *

Когда готовился засесть за эти записки, я сделал огромное количество разнообразных выписок из многих старых и новых авторов, пытавшихся прояснить суть и истоки русского суеверия. Какие-то значительные факты из его истории. Сейчас, дописавши свои заметки почти до половины, я вдруг выяснил, что многие из любопытнейших этих выписок почему-то не ложатся в заготовленную мной канву. А мне жаль своего труда и поисков и особенно того, что собираемая мной энциклопедия русского суеверия без них и вовсе окажется неполной. Есть уже проверенный выход из такого положения. Владимир Солоухин, писавши знаменитую свою «Траву», где надо прерывал своё увлекательнейшее повествование и, написав в виде заголовка слово «Извлечения», выписывал то, что не требовало или не поддавалось переложению. Или эту длинную цитату можно было испортить собственным пересказом, потому что бесполезно было соревноваться с блеском уже изложенного. Или надо было привести чьё-то авторитетное мнение в доказательство своих построений. Раз неплохое слово «Извлечения» уже использовано, будем пользоваться своим — «Из выписок».

Из выписок

Владимир Соловьев. Лермонтов

«…Укажу лишь на одно удивительное стихотворение, в котором особенно ярко выступает своеобразная способность Лермонтова ко второму зрению, а именно знаменитое стихотворение “Сон”. В нём необходимо, конечно, различать действительный факт, его вызвавший, и то, что прибавлено поэтом при передаче этого факта в стройной стихотворной форме, причём Лермонтов обыкновенно обнаруживал излишнюю уступчивость требованиям рифмы, но главное в этом стихотворении не могло быть придумано, так как оно оказывается “с подлинным верно”. За несколько месяцев до роковой дуэли Лермонтов видел себя неподвижно лежащим на песке среди скал в горах Кавказа, с глубокой раной от пули в груди, и видящим в сонном видении близкую его сердцу, но отдаленную тысячами вёрст женщину, видящую в сомнамбулическом состоянии его труп в той долине. Тут из одного сна выходит, по крайней мере, три:

I) Сон здорового Лермонтова, который видел себя самого смертельно раненным — дело сравнительно обыкновенное, хотя, во всяком случае, это был сон в существенных чертах своих вещий, потому что через несколько месяцев после того, как это стихотворение было записано в тетради Лермонтова, поэт был действительно глубоко ранен пулею в грудь, действительно лежал на песке с открытою раной, и действительно уступы скал теснилися кругом. 2) Но, видя умирающего Лермонтова, здоровый Лермонтов видел вместе с тем и то, что снится умирающему Лермонтову:

И снится мне сияющий огнями

Вечерний пир в родимой стороне…

Меж юных жен, увенчанных цветами,

Шел разговор весёлый обо мне.

Это уже достойно удивления. Я думаю, немногим из вас случилось, видя кого-нибудь во сне, видеть вместе с тем и тот сон, который видится этому вашему сонному видению. Но таким сном (2) дело не оканчивается, а является сон (3):

Но в разговор весёлый не вступая,

Сидела там задумчиво одна,

И в грустный сон душа её младая

Бог знает чем была погружена.

И снилась ей долина Дагестана,

Знакомый труп лежал в долине той,

В его груди, дымясь, чернела рана,

И кровь лилась хладеющей струей.

Лермонтов видел, значит, не только сон своего сна, но и тот сон, который снился сну его сна — сновидение в кубе.

Во всяком случае, остаётся факт, что Лермонтов не только предчувствовал свою роковую смерть, но и прямо видел её заранее. И эта удивительная фантасмагория, которою увековечено это видение в стихотворении “Сон”, не имеет ничего подобного во всемирной поэзии и, я думаю, могла быть созданием только потомка вещего чародея и прорицателя, исчезнувшего в царстве фей. Одного этого стихотворения, конечно, достаточно, чтобы признать за Лермонтовым врождённый, через голову многих поколений переданный ему гений».

* * *

Грустно наблюдать сейчас те бесполезные потуги, которые тратятся на то, чтоб восстановить в нашей жизни хотя бы подобие тех великолепных обрядов и обычаев, которыми ещё недавно так богата была народная жизнь. Политический и нравственный вандализм, характерный для эпохи масштабных социалистических преобразований, и тех, которые были после того, резанул