Самоубийство Пушкина. Том первый - Евгений Николаевич Гусляров

по самому корню народных традиций. Наследие, которое мы приобрели за годы очередных революционных поворотов на земле, в быту, в хозяйстве, кроме морального и материального прозябания, довело наши народы до полной обезлички в духовной жизни. Разбиты хрупкие и прекрасные сосуды, которые заполнены были стихийной мудростью веков, осмеяны неписаные законы, составлявшие красоту и неординарное содержание народной морали и быта. Нами правит имитация. Мы долгое время живём в мире подделок. Геноцид мы принимаем за завоевание демократии, террор против земли и природы — за достижения науки и производства, нищету духа — за обновление личности.

Веселье и выдумка — традиционные черты русского праздника и застолья — сменились упорным питием и нетрезвыми злобствованиями в адрес любых политических инстанций и нововведений.

Злокачественная сушь невежественных, а то и злонамеренных установлений бескрылого материализма поразили самую суть, самую почву, на которой росли наивные и трогательно свежие цветы народной фантазии, буйного воображения предков.

Не спрашивая, оттяпали у нас какой-то важный «аппендикс» духовной сути, без которого весь живой организм стал работать не так. Вдруг оказалось, что он нужен, но его уже не приживить.

Бездуховность, поразившая человека и остановившая развитие страны, ни с того ли начиналась, что выставили на смех самое сокровенное в душе человека. Выкорчевали издевательским отношением то, что нечем пока заменить. Вера (суеверие я отношу к её части и родоначалию), являвшаяся прочной запрудой, прохудилась от всеобщего кощунства, и грязная муть неостановимо понеслась на зелёное поле духовного наследия дедов и изрядно уже запачкала его.

Тоска и злоба одолевает, когда вникнешь в те, утраченные нами небольшие тайны и красоты, которыми была полна жизнь человеческая. Кому и по каким причинам это могло помешать? Почему с самого начала «новой жизни» мы ополчились против этого всей силой «революционной нетерпимости»? Рассказать об этом — задача иного порядка. Мы же, пытаясь возвысить конечную цель этих записок, скажем так: восстановить некоторые черты народных традиций есть долг перед национальной культурой. Это имело бы ничуть не меньшее значение, чем сохранение и бережное собирание богатств народной словесности, например. Тем более что всё это настолько переплетено меж собой, что воспринимается порой как единое целое. Народные поверья потому и имеют такую власть над писательским воображением. Еще недавно эта власть мощно проявляла себя в том, что сделано Есениным, Пильняком, Клычковым…

Пора, однако, возвращаться к теме, к Пушкину.

Для нашего обзора пушкинского знания народных суеверных обычаев подошло время святочных гаданий.

Настали святки. То-то радость!

Гадает ветреная младость,

Которой ничего не жаль

Перед которой жизни даль

Лежит светла, необозрима;

Гадает старость сквозь очки,

У гробовой своей доски

Всё потеряв невозвратимо;

И всё равно надежда им

Лжёт детским лепетом своим.

Этот праздник был самым большим в тяжкой во все времена крестьянской жизни. Самый большой и в смысле продолжительности, и в смысле безудержности его проявлений. Весёлые дни святок скрашивали однообразие деревенской, особенно обыденной, жизни. Это было, собственно, радостное расслабление после напряжённого трудового года. Человек мог отойти душой от заскорузлости будней, осмыслить без спешки еще один отрезок пройденного жизненного пути, по-особому проявить скрытые в нём таланты, всячески разнообразя общее, и без того неординарное течение праздника. В полной мере проявлялось здесь незабытое язычество давно уже христианской русской души. Христианин бросался в эти дни в язычество, подобно деревенскому, недавно заимевшему городскую прописку, жителю и вернувшемуся на месяц в родные края, чтобы отвести душу привольем, которое не забыть, не потерять.

Суровые законы православия как бы отступали в эти дни, их узда ослабевала. Да и разве могло быть иначе, если сам Господь православных, познавший великую радость отцовства, от доброты и восторга своего выпустил на волю всех бесов, томившихся до сей поры под тяжким замком в преисподней. И вот заполонили они на целых четыре отпускных недели весь белый свет и будто вселились в людей, бросили их в неистовость игрищ, плясок, лицедейства и прочего греха. Многое из того, что было недопустимо в любые иные дни и ночи, впрочем, и не считалось грехом. Многое в святки прощалось крещёному люду. Даже прямое общение с нечистой силой, вышедшей куражиться и тешиться своей неуемной энергией в христианский мир. Все виды святочного гадания обращены исключительно к той неведомой силе, о которой в обычные дни и вспоминать-то чистой душе пакостно.

Величайший знаток народного быта Сергей Максимов так описывал атмосферу этого, давно ушедшего от нас лучшего национального празднества:

«Гадание составляет, разумеется, центр девичьих развлечений, так как всякая невеста, естественно, захочет заглянуть в будущее и, хоть с помощью чёрта, узнать, кого судьба пошлёт ей в мужья, и какая жизнь ожидает её впереди с этим неведомым мужем, которого досужее воображение рисует то пригожим молодцем, ласковым и милым, то старичком ворчуном, постылым скрягой с тяжёлыми кулаками… Почти на всём протяжении всех святок девушки живут напряжённой нервной жизнью. Воображение рисует им всевозможные ужасы, в каждом темном углу им чудится присутствие неведомой, страшной силы, в каждой пустой избе слышится топот и возня чертей, которые до самого Крещения свободно расхаживают по земле и пугают православный народ своими рогатыми чёрными рожами. Это настроение поддерживает не только самое гадание, но и те бесконечные рассказы о страшных приключениях с гадальщицами, которыми запугивают девичье воображение старухи и пожилые женщины, которые всегда имеют про запас дюжину страшных историй».

Татьяна Ларина, девушка по-своему образованная, была типичной, как говорится, представительницей своего времени. Многие из знатоков и свидетелей пушкинской жизни говорят, что, обдумывая её образ, он использовал наиболее обаятельные черты своих близких знакомых, к которым был порой очень неравнодушен, — Анны Керн, сестер Осиповых, Аннеты и Евпраксии Вульф. Всё это были девушки привлекательные, умные и непосредственные в проявлениях своей натуры. За то и ценил их Пушкин. Татьяна — их коллективный портрет. Та нежность, с которой он описывает и относится к своей героине, существовала в душе Пушкина по отношению к тем, кого я перечислил. Описывая Татьяну, он собрал, выходит, самые замечательные черты внешности и характера русской девушки, как он их представлял. «Татьяна — мой идеал», — так говаривал он о своей героине. Ну, а если говорить о чертах суеверия, которыми он наградил её, то тут можно говорить о том, что он, опять же, вдохнул, в неё собственную душу. И тем оживил её, как Пигмалион. Обо всех тех приметах, в которые верила и которым следовала Татьяна, современниками сказано, что они были присущи самому Пушкину. И мы уже частично это сами установили.

Татьяна верила преданьям

Простонародной старины,

И снам, и карточным гаданьям,