Свет грядущих дней - Джуди Баталион

много: жестокая депортация, рассказы о массовых расстрелах в Вильно и Хелмно, взбадривавшие визиты[317] Тоси, которая, в частности, побуждала девушек выполнять разные задания и вообще начинать действовать, а также духоподъемные истории о варшавском Сопротивлении и партизанских рейдах. Да они уже и по собственному опыту знали, что даже при минимальной организации можно спасать жизни.

Летом 1942 года Хайка принимала у себя Мордехая Анелевича, одного из руководителей «Юного стража», приехавшего из Варшавы. Она очень высоко ценила Анелевича с его «редкой, необычной способностью» совмещать в себе одновременно лидера-теоретика и практика, называла его «гордостью движения». «Мордехай был храбрым, – продолжала она, – не потому что хотел быть храбрым, а потому что на самом деле был храбр»[318].

В конце лета, когда началась ликвидация Варшавского гетто, лидеры разных сионистских групп собрались на кухне бендзинской молодежной фермы, чтобы выслушать двухчасовой основополагающий доклад Анелевича, озаглавленный «Прощай, жизнь». Высокий, в рубашке с расстегнутым воротником, он стоял перед ними и рассказывал то, что уже точно знал. Хайка присутствовала на докладе вместе с Давидом и сестрами Пейсахсон; у нее волосы встали дыбом, когда она услышала о газовых камерах и массовых удушениях в Треблинке. Но рассказал он им и о деятельности движения Сопротивления, которая велась в Вильно, Белостоке и Варшаве. Анелевич призывал действовать и погибнуть с честью – этот романтический посыл нашел горячий отклик у Хайки.

Тогда и был официально основан заглембский ŻOB, сателлит варшавской ячейки Сопротивления, объединивший двести членов из разных движений[319]. Бендзин уже установил тесный контакт с Варшавой, связные курсировали между городами, собирая информацию, перевозя оружие, согласовывая планы. Через почту Бендзин имел связь также с Женевой, где находился координационный комитет «Первопроходцев». Из Бендзина в Швейцарию отправлялись зашифрованные открытки, в которых сообщалось и о деятельности ŻOB’а в Варшаве.

Сохранившиеся открытки, написанные Фрумкой, Тосей и Цивьей евреям за пределами Польши, изобилуют тайными шифрами[320]. События иногда обозначались именами вымышленных людей. Например, чтобы сказать, что они проводят семинар, Тося писала: «Сейчас у нас гостит Семинарский… он пробудет здесь месяц». А Фрумка писала: «Я жду гостей: должны приехать Маханот и Аводах». «Маханот» и «аводах» на иврите означали, соответственно, «лагеря» и «работа», таким образом она зашифровывала нацистские трудовые лагеря. «Е. С. – в больнице в Лемберге» означало, что некто «Е. С.» арестован. «Прутницкий и Шитах живут у меня» заменяло ивритские слова «погром» и «разрушения». В душераздирающих письмах Цивья умоляла американских евреев прислать денег «на врачей, чтобы вылечить Е. Н.» – то есть на приобретение оружия для спасения еврейского народа.

Призыв Анелевича к самообороне решительно изменил Хайку. Она стала одной из самых яростных поборников ŻOB’а, более радикально настроенной, чем он сам. «Ни одно революционное движение, не говоря уж о [каком бы то ни было из] молодежных, никогда не сталкивалось с такой проблемой, какая стоит сейчас перед нами, – с простым голым фактом: угрозой смерти, полного уничтожения. Мы оказались с ней лицом к лицу и нашли ответ. Мы выбрали свой путь… хагана [защита]»[321]. «Юный страж» теперь пропагандировал философию не радикального оптимизма, а насильственных действий. Вооруженное сопротивление – сражаться как евреи, вместе с евреями, чтобы сохранить и оставить после себя еврейское наследие, – вот единственный возможный путь вперед. Хайка отвергла все планы побега или укрытия. «Авангард, – писала она позднее, – обязан умереть там, где умирает его народ»[322].

Так же, как Цивья, она считала необходимым доводить до людей правду и негодовала на тех лидеров, которые пытались ее скрывать. «Мы должны открыть [народу] глаза, воспрепятствовать тому, чтобы он погрузился в опиумный дурман, и показать ему голую реальность, – утверждала она. – Потому что мы хотим вызвать ответную реакцию». У себя в дневнике она написала: «Только мы, черные во́роны, говорим: если идет борьба, они больше не будут манипулировать нами в лайковых перчатках. Они прикончат нас всех раз и навсегда».

Но так же, как в Варшаве, здесь было трудно создать боевые отряды. В Бендзине точно так же не хватало оружия, не было условий для занятий боевой подготовкой, связи с польскими подпольщиками, поддержки со стороны юденрата и общины. Молодым борцам остро не хватало денег, и они злились на зарубежных евреев, не помогавших им. Когда в Варшаве убили лидеров «Юного стража» и организация лишилась оружия, Анелевичу пришлось вернуться, оставив бендзинский ŻOB в подвешенном состоянии, без лидера, причастного к высшему руководству, в ожидании денег и инструкций. Местные товарищи нуждались в указаниях из Варшавы или от польского Сопротивления, тревожились, чувствовали себя бесполезными. Многие мечтали уйти в партизаны, предпочитая умереть в лесу, нежели в лагере. Наконец в последних числах сентября Цви Брандес, лидер, которого Хайка хорошо знала по гахшаре и уважала за его «сильные жилистые мускулистые руки»[323], крепкое телосложение и уверенную поступь, приехал, чтобы помочь руководить подпольем – а также копать картошку, мужские рабочие руки в поле были тоже очень нужны.

Цви сдвинул фокус с неудачной попытки установления контактов с партизанами на защиту и пропаганду. Деятельность развернулась немедленно. Были организованы «пятерки»[324]: так же, как в давно освоенной ими образовательной модели, это были секретные боевые группы по пять человек, каждая со своим командиром. Бойцы планировали открытое неповиновение и нападение на юденрат. Стали издавать подпольные бюллетени, листовки и ежедневную газету. Те, кто работал на фабриках, шивших обмундирование, печатали листовки с призывом к немецким солдатам бросать оружие и запихивали их в обувь, отправлявшуюся на фронт.

Вот тогда-то Хайка и вышла на выполнение своего первого задания: мотаться по улицам и проулкам, распространяя подпольные листовки, рассказывая людям правду и призывая их бунтовать.

* * *

Как быстро новое становится нормальным для человека. Несмотря на принудительный труд и депортации в лагеря смерти, жизнь в Бендзине представлялась Рене «раем»[325]. Существование в коммуне казалось таким спокойным. Они варили суп из овощных очистков и пекли хлеб. В коммуне работало тридцать семь товарищей. У многих были зондер-пропуска, позволявшие им свободно передвигаться и защищавшие от принудительных работ и экзекуций. Из-за недостатка рабочих рук они трудились в поле целый день, после чего еще работали в прачечной кибуца или на вечерних сельскохозяйственных работах. Когда приехала Реня, самая молодая из них, ее послали в прачечную, являвшуюся собственностью юденрата; похоже, там даже платили какие-то мизерные суммы за стирку нацистских мундиров[326]. Истязаний, свидетельницей которых Реня была в Генерал-губернаторстве, здесь, в Заглембье, она не видела.

«Иногда я смотрю на здешних товарищей и не могу поверить своим глазам, – писала она позднее. – Неужели евреи действительно живут как люди, как мечтатели, которые видят для