Игнатий Лойола - Анна Ветлугина

Верзила между тем оторвал от переборки декоративную рейку и, размахивая ею, снова шёл на надоевшего всем паломника. Посох Иниго выписал в воздухе петлю. Деревяшка выпала из рук моряка, глухо стукнув по полу. Правую искалеченную ногу Иниго пронзила невыносимая боль. Забывшись, он неловко ступил на неё.

Остальным надоело оставаться зрителями. Все они, исключая юношу с мандолиной, который незаметно отступил за угол, жаждали драки. Моряки, тискавшие красотку днём, оказались быстрее прочих. Они бросились на Иниго и заломили тому руки.

В этот самый момент в коридоре появился капитан «Негроны», привлечённый шумом и криками, и потребовал объяснений. Поскольку рассказы противников Лойолы состояли в основном из проклятий, пришлось самому паломнику рассказывать, как всё произошло. Покончив с перечислением событий, он с трудом перевёл дыхание:

— Я не понимаю, как вы, капитан, это терпите. Как прикажете терпеть такое? У вас корабль или Содом с Гоморрой?

Капитан вгляделся в его лицо.

— Я вспомнил. Меня упросили перевезти тебя бесплатно. И после этого ты ещё смеешь выказывать недовольство?

— Как честный христианин, я не имею права молчать в подобных случаях, — ответил Лойола, бесстрашно глядя в глаза капитану, — хотите, выкидывайте меня за борт.

— За борт? — прищурился капитан. — Вот ещё, охота была грех на душу брать. Таких, как ты, принято высаживать на необитаемых островах. Иди, собирай пожитки.

Иниго вернулся в каюту с парусинными кроватями уже под утро. Попытался залезть в один из гамаков, но вместо этого с грохотом уронил посох. Петер-колокольщик, спавший рядом, тут же проснулся.

— Ты? Откуда? Что такое? — забормотал он, хлопая невидящими спросонья глазами.

Иниго вздохнул:

— Меня выгоняют отсюда, Петер. Как ты думаешь, к необитаемым островам хоть иногда пристают корабли?

— Украл, что ли, чего? — зевая, спросил колокольный мастер.

— Ну... да. Украл кое у кого уверенность в безнаказанности. Да ладно! Остров так остров.

Весь следующий день Иниго ожидал решения своей участи. Немцы посоветовали ему сидеть в каюте и не высовываться — авось забудут. Но его гордая баскская душа не желала малодушно прятаться. С независимым видом, голодный и злой, он прогуливался по палубе, постукивая посохом, и раздумывал, как раздобыть пропитание на необитаемом острове. Прогулял так весь день, но корабль всё не приставал к берегу. Непристойностей тоже никто не творил ни на палубе, ни в коридоре трюма. Ночью Иниго опять безуспешно пытался заснуть, а на следующее утро всё-таки упал в обморок и, очнувшись, видел Иисуса Христа, идущего по волнам.

Заметив состояние своего соседа, немцы поделились с ним своими припасами, буквально заставив поесть. Прошёл ещё один день, а потом ещё. Через некоторое время корабль пришёл на Кипр. Это и был, как выяснилось, конечный пункт путешествия.

Паломник вышел на берег и снова начал бродить по пристани, отыскивая корабль, который довёз бы его до Яффы бесплатно. Повсюду его прогоняли. Так прошло несколько дней. Всё это время ему не давал пропасть с голоду хозяин маленькой прибрежной таверны, великодушно позволявший есть отбросы.

Иниго настолько привык к отказам, что не сразу понял, услышав слова согласия от капитана какого-то крохотного судёнышка. «Как же можно плыть так далеко на этой посудине?» — недоверчиво подумал он. И тут же устыдился своего маловерия.

Шёл Великий пост. В замке курфюрста его соблюдали нестрого, Альбрехт испытывал от этого двойственное чувство — свободы и разочарования. Он хорошо знал, каким вкусным бывает мясо, когда ждёшь его сорок дней.

С Альмой теперь приходилось видеться часто. Он немного привык к ней и заметил, наконец, «дрожащие глаза», о которых говорил Людвиг. Действительно, зрачки время от времени делали неуловимое движение туда-сюда. Поначалу ему сделалось жутковато, но уже через пару дней он перестал замечать эту странность.

Как только они начали работать вместе над летучими листками, страстная влюблённость студиозуса прошла, уступив место товарищеской привязанности. Кстати, приносило это куда более приятные ощущения, чем мечтательные воздыхания. Дни теперь стали однообразно чудесны. Утром Альбрехт с Людвигом приходили к профессору, забирали новые наброски, появившиеся за ночь, оставляя взамен плоды своего труда — расшифрованные и аккуратно переписанные фрагменты. Профессор бегло просматривал и, если не находил очевидных ошибок, — забирал листы. Он передавал их для окончательной проверки ещё одному своему помощнику, немолодому и жилистому, всегда мрачно глядящему исподлобья.

Студенты же с пачкой черновиков удалялись в свою каморку. Там Людвиг садился за стол спиной к двери, с глубокомысленным видом подпирал кулаками подбородок и немедленно засыпал. В случае, если Лютер неожиданно заявлялся к ним за какими-нибудь уточнениями (а так происходило нередко), Альбрехт незаметно наступал под столом на ногу товарища, и тот успевал проснуться.

Людвиг обладал способностью ловко встраиваться в любой разговор, почти не слушая предыстории, поэтому профессор, похоже, не догадывался о дневном отдыхе своего переписчика. Сидение за столом стало для него единственной возможностью выспаться. Ночами он теперь постоянно пропадал в городе. Альбрехт знал, что Людвиг помогает своему кумиру, Томасу Мюнцеру, отождествившему себя с Гедеоном — сокрушителем идолов. Лютера Мюнцер презирал, называя «бездушной изнеженной плотью из Виттенберга». Ради Мюнцера и его идей Людвиг еженощно пробегал много миль, чтобы встретиться с членами какого-то тайного общества, развешивал листки, изготовленные Фромбергером и Альмой. Вероятно, совершал и другие дела, о которых не рассказывал товарищу.

Разумеется, на лютеровские переводы у него сил уже не хватало, но профессор был доволен и качеством работы, и объёмом. Почему так получалось? Людвиговскую часть редактуры тайно делала Альма, получившая с помощью своего дяди-капеллана хорошее образование. Дядю, однако, она ненавидела страстно и самозабвенно, а вместе с ним и всё духовное сословие. Альбрехт как-то раз попытался выяснить причину, но девушка оскорбилась, будто он спросил нечто крайне неприличное.

Альма занималась вычиткой всю первую половину дня, когда Людвиг честно отсыпался за столом. После обеда, по десять раз перепроверив свою, а зачастую и Альбрехтову работу, она брала свой неизменный поднос с кружками и приходила к студиозусам.

Кстати, им так и не удалось выяснить её статус. Одевалась она, как горожанка средней зажиточности, и никакой работы в замке, кроме подачи еды Лютеру и студиозусам, не совершала. В то же время опеку над ними она явно считала своей обязанностью. Рисовать ей нравилось больше всего. Говоря о рисунках, она оживала, переставала напоминать куклу и напускать на себя надменный вид.

На её подносе под кружками и салфеткой скрывались листы бумаги, украденные у Лютера. В комнате студентов имелась неучтённая бумага, но обокрасть человека, имеющего отношение к духовенству, было для Альмы делом чести. Девушка ставила поднос на стол, дабы у профессора, вздумай он заглянуть, не возникло вопросов по поводу её присутствия. Сама же брала тушь с кисточкой, которую хранила у студентов, садилась за стол и застывала, покусывая снежную прядку и ожидая заданий Людвига.