Академия мрака - Том Пиччирилли

не размыкая губ, не говоря ни слова. Своей привычке выразительно молчать декан, сбросив кожу, не изменил.

Чувствуя его приближение, жертва на алтаре заерзала. Пальцы кадавра впились в ее голые плечи, один из них проскользнул меж приоткрытых губ и стал шарить во рту, будто что-то выискивая в самой гортани. Движения сопровождались мерзкими звуками: чавкали голые мышцы, пели странную песнь сухожилия, громко щелкали кости. Пальцы, смахивающие на толстые алые паучьи лапы, сползли ниже, жадно загребли бледную кожу груди, растянули ее. Безгубый рот довольно ощерился в безумном оскале, обнажавшем такое количество зубов, что, казалось, нет и никогда не будет конца этому белому частоколу в окаймлении красных воспаленных десен.

Стеклянные полусферы по-прежнему закрывали Ангелу глаза. Оказывается, и они были закреплены полосой скотча – обычного, не черного, – туго обмотанной вокруг головы.

Не видь зла, не говори зла.

Не слышь зла.

Ангел застонала, заизвивалась, когда руки кадавра нырнули в ее промежность, и тут Калебу почему-то вспомнился стишок из старого фильма с Лоном Чейни-младшим, сейчас отчего-то показавшийся до одури страшным, полным дурного намека:

Даже в чистых сердцем и душой,

В молвящих молитвы перед сном,

Спящий оживает волк порой

В час луны осенней за окном.

– Прекратите, – прохрипел Калеб. – Она – не ваша.

Но его голос был слишком слаб, неразличим за воем призраков, и поэтому кадавр взял то, что ему причиталось. Тело красное и тело белое выгибались навстречу друг другу и сталкивались с идеально рассчитанной частотой, будто бы говорящей: «Посмотри-ка, да такое эти двое проделывали уже не раз». Светлые волосы невесты кадавра растрепались, образовав хаотичный венчальный венок. Лишь один раз мертвое оторвалось ненадолго от своих попыток ублажить живую плоть, повернуло голову – вопреки всем законам Бога и мироздания, ведь освежеванный труп не мог двигаться, не имел права любить и дышать – и уставилось прямо в глаза Калебу Прентиссу, и этот запавший взгляд был страшен, он буквально высасывал жизнь.

«Бог умер», – говорил этот взгляд.

– Бог умер, – прошипела деканша у парня за спиной.

– Бог умер, – простонала Ангел, закусив губу, – и мы все абсолютно свободны.

– Vente, vente, Lucifer, lux fiat[20]! – простонал кто-то во тьме и дыму, невидимый и жалкий, побиваемый.

– Что, не нравится? – спросила Клара. – Не ожидал увидеть здесь ее? А мы тебя – ох как ожидали. Поверь, ты не один такой, кто хочет видеть. Тебе невтерпеж, но приглашен ты не для этого. У меня к тебе дело. – Присев на край алтарного стола, где сплелись красное и белое, деканша протянула Калебу руку. Ее ладонь источала почти ощутимый жар. Она была бы очень красивой женщиной, если бы была человеком. Была, а не казалась. – Ну же, что ты стоишь? Присоединяйся, херувимчик.

Нечеловечески длинными руками кадавр держал стонущего Ангела за талию. Эти его конечности выглядели так, словно могли бы обхватить ее еще три или четыре раза. Это было невероятное зрелище, гротескное, но завораживающее. Калеб и вспомнить не мог, чтобы когда-либо видел нечто более отталкивающее, ненормальное.

Нормальность, впрочем, величина крайне субъективная.

Как и все, что свойственно людям, нормальность неоднозначна, несовершенна и пластична. Это что-то в высшей степени эфемерное, текучее, подчас спящее дремучим сном в самых обыденных ситуациях и дающее о себе знать в экстремальных обстоятельствах – там, где никакой нормальности, казалось бы, не потребно.

Так или иначе, зачастую люди не расценивают обстоятельства как экстремальные до тех пор, покуда запах серы не забьет всю носоглотку. Однако бывает по-другому: когда знаешь наверняка, что угодил в переплет, собраться с мыслями как-то легче.

Все-таки знание – сила.

И было так: знание породило осознание.

Осознание породило ярость.

Ярость привела Калеба Прентисса в чувство. Вновь сделала самим собой, спасла от кататонии и безвольности.

Ярость всколыхнулась в нем, как зверь, выползающий из глубины. Она прижалась к нему и издохла – и разложилась на что-то текучее, как топливо, и твердое, как камень.

Калеб, пошатываясь, поднялся на колени. Встал и обратился лицом к Кларе.

– Зачем? – спросил он, понимая, что удовлетворительного ответа не последует.

– Я подумала, что мы все могли бы немного повеселиться, мой дорогой херувимчик, – сказала она. – Не будь таким занудой.

– О, я лучше побуду, – прошептал он.

– Ты очень глуп.

– А ты – безумна. Зачем она вам? Что вы с ней сделали?

– Ничего такого, чего бы не сделал ты сам. – Стащив через голову платье, женщина возлегла рядом с кадавром, игриво провела пальцами по рогатой диадеме, попробовала нежную кожу Ангела на зуб. Зажатая теперь уже между двух голых тел, алтарная жертва забилась в конвульсиях, мало напоминающих оргазм.

Молча, с яростью, до поры столь тщательно сдерживаемой внутри – без пустых воплей и угроз, ибо зачем растрачивать себя на столь бесполезные вещи, – Калеб двинулся вперед. Злоба смазывала его шестерни, холодное желание мести закипало в каверне сердца, о существовании которой он не догадывался.

Но когда Джоди – а это, конечно, была она, ведь Сильвия Кэмпбелл умерла гораздо раньше – приподнялась над волнами странной реки плоти, которую образовали декан и его жена, сорвала стеклянные полусферы с глаз и уставилась на Калеба полными абсурдной неги глазами, он встал как вкопанный, не в силах более сделать ни шага.

– Опять ты! – вскричала Джоди, более не напоминая Ангела. – Изыди! Изыди! Отрекаюсь от тебя!

Из-под ее руки вынырнула змеей Клара и бросилась на Калеба, смеясь ему в лицо.

Кадавр в рогатой диадеме выпростал руку вперед, и та вытянулась еще сильнее. Она протянулась над алтарем, над вычерченной на полу меловой печатью – такая огромная, бросающая тень на всю комнату, – и когда красные пальцы железной хваткой сомкнулись на плече Калеба и развернули на сто восемьдесят градусов, он увидел дверь, через которую вошел.

Его нутро похолодело. Ярость умерла.

Резьба на двери, которая с другого конца комнаты казалась просто непристойной и омерзительной, ужасала вблизи. Это было нелегко – убедить себя, что эти глаза были лишь миражом, тромплеем[21]. Они смотрели – взглядом хуже, чем у декана, хуже, чем у сестры в полной крови ванне, хуже, чем у проклинающей его Джоди и, наверное, хуже самой смерти, если бы та могла иметь антропоморфное воплощение.

Пальцы кадавра разжались.

Калеб упал на колени, и его начало рвать. Рвало долго и мучительно – он никогда бы не подумал, что столько густой, отборной мерзости может в нем уместиться.

Весь мир потонул в насыщенном красном.

12

Провода,