Энглби - Себастьян Фолкс

— Значит, вы считаете, что она мертва.

— Да, я так считаю. Я в этом убежден.

Он был так расстроен, что я не выдержал и отвел глаза.

Когда я снова взглянул на него, он смотрел на меня не отрываясь.

Секунд десять мы молча глядели в глаза друг другу.

— Не я, так мой преемник. Все материалы, все протоколы, все папки будут ему оставлены в идеальном виде. С указателями и перекрестными ссылками. А вы, мистер Энглби, окажетесь у меня в папке под названием «Несчастный».

— Tu quoque[29], — ответил я.

— Что?

— А вы — в такой же папке у меня.

Он, не ответив, протиснулся мимо меня в дверь и затопал вниз по деревянным ступенькам.

Я окончательно перебрался в свою комнату. Им пришлось повозиться, чтобы привести ее в божеский вид. Первым делом я сунул руку в дымоход и, вывернув ее, проверил выступ. Наркота была на месте.

Потом я спустился в туалет и влез на сиденье. Хотя знал, что дневник там, иначе бы мне его уже предъявили. Я запустил руку в пыльную щель позади чугунного бачка и нащупал шуршащий полиэтиленовый пакет с дневником.

Возможно, его стоило спрятать понадежнее, хотя в каком-то смысле самый надежный тайник — тот, что у всех на виду. Как в затасканной истории про бесценную брошь, которую носили в открытую. И потом, что может быть надежнее комнаты, в которой копы только что все перерыли? Три дня трудились…

По правде говоря, дневник надо было отдать родителям Джен. Но лучше подождать, когда схлынет ажиотаж.

Был тут еще и этический нюанс. Дневник штука личная. Разумеется, мне не следовало его читать, зато было очевидно, что она явно не хотела, чтобы его прочли родители. «Тогда он очень переживает, и это ужасно», — написала Джен, боясь, что папа узнает о ее «взрослой» жизни.

В общем, пусть полежит за бачком. А на каникулы я, может, заберу его с собой в Рединг.

Спустя несколько дней мне стало полегче. Пек мог, конечно, в любой момент заявиться снова (процессуального нарушения тут нет, повторный допрос — это не повторное привлечение). Но по его тону при последней встрече мне показалось, что вопросов ко мне больше нет.

Интересно, он проверил все мои перемещения в тот вечер? Нашли они Стива, не то из Крайст-колледжа, не то из Корпус-Кристи — с которым я, по их прикидкам, должен был общаться на той вечеринке? «Как выглядел в тот вечер Майк Энглби?» А у привратника спрашивали, во сколько я пришел? Вряд ли он помнит, а в журнал точно ничего такого не записывает. Какая разница: это не важно. Меня оставят в покое, и хорошо.

Всю изъятую одежду мне вернули, кроме пары шмоток, но ругаться я не стал. Из прачечной иной раз тоже не все возвращают.

Семестр закончился, на каникулах я много общался с Джули, которая у себя в школе считается «подающей надежды». Мама теперь ходила в гостиницу три дня в неделю. Во время операции ей занесли какую-то инфекцию, борьба с которой здорово маму надорвала. Джули сказала, что подозревали сепсис и боялись, что мама не выживет.

Она сильно постарела и выглядела очень изможденной. Я неделю отбыл на бумажной фабрике, отдал матери почти все заработанные деньги. Сказал, что собираюсь в Форин-офис, мама никак не могла понять, о чем я. «Это где-то за рубежом?» Может быть, решила, что это заграничный офис нашей бумажной фабрики…

Я написал приличный кусок диплома — а чем еще займешься на Трафальгар-террас? Стеллингс, живший в Лондоне, собирался в Рединг и обещал меня навестить. К счастью, этого не случилось.

Когда я снова прибыл в Клок-Корт, было совсем тепло. Деревья покрылись листвой. То время года, когда трудно правильно одеться, — то все с себя поснимаешь, то снова мерзнешь.

Про Дженнифер Аркланд все уже забыли. Ее фотографии с надписью «разыскивается» уже не было на доске расписаний в Сиджвик-Сайте, да и нигде в городе.

Без них стало еще тяжелее. Прежде передо мной было ее лицо. Она оставалась здесь, хотя бы на фото. А теперь в стеклянной витрине магазина одежды на углу Кингз-парейд и Сен-Мэриз-пэссидж, в том месте, где были ее глаза, взгляд упирался в разноцветные шарфы и галстуки для всех колледжей. И в витрине кондитерской «Фицбиллиз» теперь одни бисквиты да эклеры. А в моем стареньком греческом ресторанчике огромный снимок смеющейся девушки на лужайке под Типперэри больше не загораживает пальму в горшке и засаленный вентилятор.

Вид на галстуки, пирожные и пальмы куплен дорогою ценою. Их присутствие суть ее отсутствие, и это повсеместно.

Настроение на Кингз-парейд стало веселее. Люди смеются за уличными столиками паба «Якорь», на самом берегу. А ее нет.

Зачарованные теплом, многие уже катаются на плоскодонках. Скоро выпускные, но ей их уже не сдать. И никогда не получить «сами-знаете-что».

Ее больше нет. Повторять это можно сколько угодно, но до конца никогда не осмыслить.

Ее больше нет…

Вчера я съездил на собеседование в Лондон, на Карлтон-Хаус-террас — в старинное, возведенное еще Нэшем здание, слегка обшарпанное снаружи и гулкое изнутри. Очкастая секретарша с толстыми ногами велела подождать. Кроме меня ждали еще трое. Нам не велели знакомиться, но для меня они были вариацией Фрэнсиса, Бэтли и Маккейна: дерганые, неприметные, сбились кучкой: я словно угодил во временную петлю. Вудроу посоветовал надеть костюм, пришлось купить в «Оксфаме», том, что рядом с гостиницей «Университетский герб».

Меня пригласили в помещение с видом на Мэлл. Совершенно пустое, если не считать письменного стала, двух стульев и господина в костюме в мелкую светлую полоску. Рутинная беседа свелась к проверке личных данных. Студенты к таким вещам привыкли. Пока ты ничего не добился, ты сводишься к фамилии, инициалам, личным данным, домашнему адресу, результатам экзаменов и надежде, что тебя не отсеют.

Господин, так и не представившись, на прощание выдал мне десять фунтов на транспорт. «Можете все потратить на такси, но на автобусе гораздо дешевле, сдачу оставьте себе». Он отправил меня в Найтсбридж, к врачу. Благодаря субподряду с Глинном Пауэрсом наличные у меня были, поэтому, выйдя на Пэлл-Мэлл, я остановил такси.

Врач оказался другой школы, чем Бенбоу и Воэн, — при золотой часовой цепочке, с платиновыми волосами и мягкими манерами. Он не светил фонариком мне в пах, не мял мошонку и не говорил кончать пить. Прослушал легкие, посмотрел глаза, уши, велел открыть на секундочку рот и расспросил о заболеваниях, имевшихся в семье. Диабет? Нет. Прочерк. Сердечные болезни? Нет. (Втягивать во все это отца не хотелось.) Прочерк. Писал он в блокноте сверкающей авторучкой. Сумму счета я представлял себе смутно, но полагал, что исчисляться она будет в гинеях.

Напоследок доктор вручил мне бумажку с другим адресом, на этот раз в районе Гайд-парка. Последний раз я так путешествовал на дне рождения Джули — ей исполнилось тогда десять лет, и мы играли в «найди клад».