Круглый стол на пятерых - Георгий Михайлович Шумаров

на ходу не курит. В одном месте пришлось обходить влажную глину, наваленную из траншеи. На асфальте жена осмотрела свои белые туфли. И потом то и дело поглядывала на них, то наклоняясь вперед, то поворачивая голову.

Вот это он помнит. В деревне, среди непролазной грязи, она без конца оглядывала свои боты.

Как мало и зло мы помним, Тамара. Мне сейчас вспоминается, как ты отправляла маме грязное белье в посылке. Мама стирала, и ты получала посылки с чистым бельем. А когда я уезжал на вызовы, ты ходила за водой с маленьким бидончиком. Женщины смеялись над тобой, но тебя это не трогало.

Из-за угла показались желтые корпуса областной больницы. Трехэтажное здание, завешенное лесами, торцом выходило на улицу, по которой они шли сейчас. Но окна их комнаты не видно за забором.

— Сорви мне вон ту веточку, — попросила она, остановившись под кленом.

«Рвать цветы, ходить по газонам…» — мелькнуло у него в голове. И еще вспоминать прошлую любовь, и еще пытаться забыть, что ее погубило… Запрещается!

— Какие пыльные листья! — воскликнула она. — Пыльный город.

— Да, пыльный, — ответил он рассеянно.

Кладбищенские ворота с вывеской, напоминавшей времена частных лудильщиков и брадобреев. С колокольни церквушки расплывался звон. Верующие крестились, пялясь на сверкающий купол. Узкая аллея, куда они свернули, выглядела торжественной в эту минуту безветрия. Деревья застыли. Когда перестали звонить колокола, Николай, чтобы сбить ритм перезвона, оставшийся в ушах, пошел медленнее. Тамара чувствовала себя туристкой. Она пробиралась через кусты сирени и, прочитав полустертую надпись на памятнике, возвращалась к нему.

— Мне хочется послушать церковное пение, — сказала она. В ее голосе слышались капризные нотки, которые умиляли его в первые месяцы супружества. — Как к этому относятся коммунисты?

Он не взглянул на нее, занятый своими мыслями. Устав от своей бесцельной суеты, она схватила его за руку, шла и что-то напевала, и ему показалось, что Тамара даже не подозревает, как тяжело и невесело с ней.

— В детстве я спросил бабушку, что такое церковь, — сказал он, закуривая. — Она мне ответила: «Такой театр». Может, и остроумно ответила, но потом, тоже еще мальчишкой, я должен был самостоятельно убедиться, что церковь не такое уж красивое зрелище.

Угадывая в нем прежнего рассудительного мужа, она засмеялась. Тоненькие ободки ее золотых серег качались, когда она вскидывала голову.

— Ты все такой же! — Ее слова звучали нежно, в них почти не чувствовалось упрека.

— Ты меня не поняла, — решительно возразил Николай. — Мне церковное пение не доставляет удовольствия, как любое другое фальшивое пение.

— А самодеятельность?

— И самодеятельность, если она плохая.

— Ну скажи, — она прислонилась к старинной ограде какого-то склепа, — когда ты слушаешь хороший голос, разве ты можешь знать, что час назад этот артист оказался, к примеру, подлецом? Но ты его слушаешь, и тебе не кажется его пение фальшивым.

Он ответил не сразу. Его забавляла непроницаемая философия их разговора, за которой прятались простые вещи: желание не затевать ссоры и выговориться обиняками.

— Когда я слушал псалмы, то думал не о фальшивых людях. Людей надо знать, чтобы в них не ошибиться. Я думал о фальшивой цели, во имя которой все происходит.

— Фу, как серьезно! Ты все такой же, — повторила она и вздохнула. — Проводи меня до церкви. Все-таки я музыкант.

Они свернули налево, попали на вторую аллею и по ней прошли назад. Остановившись у скамейки, он показал ей в сторону церкви. Достал сигарету и сел.

Самого главного он ей не сказал. А самое главное — ему до смерти все надоело. Если бы она предложила сходить на ипподром, он тоже отказался бы. Церковь, ипподром, ресторан, концерт солистов Большого театра, пресс-конференция живого снежного человека, прогулка до Луны в двухместной ракете — на это у него не хватит терпения и вежливости. Пора признаться себе, что он недостаточно решителен. Черт побери эту его боязнь показаться смешным в глазах людей.

Случайно обернувшись, он увидел, как по дорожке торопливо идет девушка. С колен упала коробка спичек, он машинально поднял ее. Девушка подошла ближе, и теперь Николай понял, что не ошибся. Тоня была в темном платье, он никогда не видел на ней этого платья.

— Тоня! — тихо позвал он. — Тоня! — крикнул он и побежал к ней навстречу.

Она испуганно остановилась. Даже отступила на шаг, прежде чем узнала и протянула руку.

— Ты испугал меня. Здесь так тихо.

Великанов не услыхал, а почувствовал, как она всхлипнула. У нее дрогнули плечи и, как у ребенка, перехватило дыхание. Но, прежде чем он решился спросить ее, она сама сказала, что была на могиле мамы. Ему хотелось прижать ее к себе, посмотреть в заплаканные глаза и сказать те слова, которые рождались у него ночами и душили ночами, а по утрам, как у поэта, становились сумбуром.

Они сели на скамейку. К их ногам подбиралась тень от колокольни. Проходили старушки, глядели на них и не глядели. И они, эти двое, замечали прохожих и не замечали.

— Я не знал твою маму, и все же как будто знал…

— Ее в детстве звали Белкой. Мама Белка…

Он взял ее руку. Сейчас Николай не боялся показаться смешным. Почему Великанова не возвращается из церкви? Он не выпустит руку Тони до тех пор, пока жена не увидит, пока не догадается и не выкрикнет свои обидные слова, которых все равно не избежать.

— Я пришел сюда с женой, — произнес он спокойно, — она осматривает церковь.

Тоня сидела неподвижно. Ее немного лихорадило. Она высвободила руку из его рук и подумала, что Николай великодушен. Он добр и несчастлив. С него нельзя требовать даже его обычной рассудительности. В таких случаях рассудительность — удел женщин, которых научила жизнь.

— Я уеду, Коля…

Осталась одна сигарета. Час назад он припрятал ее до трудного разговора с женой. Ломая спички, закурил с жадностью. Усмехнулся — трудный разговор…

— Я ездила к Золотареву. А на обратном пути услыхала красивое название города — Инта. Тебе никогда не хотелось поехать в город с красивым названием?

— Тоня, послушай…

— Шахтерский городок, где-то у самого Полярного круга.

— Я люблю тебя, слышишь?

— Сейчас придет твоя жена.

Он докурил сигарету, бросил окурок под ноги.

— Я скажу и при ней.

Она закрыла лицо руками. И опять вздрогнули ее плечи. Он подвинулся к ней, осторожно дотронулся до ее локтя. Она опустила руки.

— Я пойду.

Николай взъерошил волосы. Глупые, опустошенные слова подкатывали к горлу. И он понимал — не надо этих слов. Глаза у Тони грустные и заплаканные. Просто нельзя, чтобы она снова плакала.

— Может,