Свое счастье - Ирина Грекова

— Может быть, вы и правы. Только что, стоя в очереди за апельсинами… Кстати, хотите апельсин? Берите из мешка. Стоя в очереди за апельсинами, я думала о том, как по-разному люди разных поколений понимают слово «любовь».

— Что тут понимать? — отвечала Даная, чистя апельсин. — Любовь — это когда жить без человека не можешь.

— Совсем или временно?

— Конечно, временно. Если бы совсем, можно было бы загнуться.

В комнате повис веселый запах апельсина. Даная тоже повеселела:

— Анна Кирилловна, вы на меня благотворно действуете. Ваши советы я учту с поправкой на время. Как вы думаете, а не выучиться ли мне играть на гитаре?

— Зачем?

— Для обаяния. У меня хороший голос, я умею красиво петь, но для полного эффекта не хватает гитары. Чтобы кончить песню, тряхнуть волосами, руку положить на струны, погасить звук. Я одну девушку видела — у нее это здорово получается. Волосы должны быть до плеч, но я отращу.

— Ну что ж, попробуйте.

— Возможно, если бы я владела гитарой, моя личная жизнь была бы удачнее. В сущности, я ведь простая баба, мне вся эта кибернетика ни к чему. Я бы пироги пекла, они у меня хорошо получаются. Только есть их мне нельзя из-за фигуры.

— Конечно, Даная, вам хорошо бы выйти замуж.

— А я что, не знаю? Не за кого мне выходить. Если у вас наклюнется подходящая кандидатура, дайте мне знать.

— Хорошо, буду иметь в виду.

— Анна Кирилловна, я вам все о себе рассказываю, а вы мне о себе ничего. Вы были счастливы с мужем?

— Вероятно, была, но тогда этого не сознавала. Очень всегда была занята, не до счастья было.

— Это хорошо, когда не до счастья. А мне всегда было до счастья. Моя жизнь как синусоида: подъем — спуск, счастье — разочарование. Первое время с Нешатовым я была счастлива, мне казалось, он меня любит, потом — хуже, потом — под ось абсцисс. Знаете, Анна Кирилловна, мне пришла в голову конструктивная мысль. Что, если мне сходить к этой, как ее, Марианне?

— Это еще зачем?

— Посмотреть, не покрасилась ли. А главное, посоветоваться.

— Мне эта мысль кажется нелепой. Но, может быть, вы со своей точки зрения и правы. Трудно понять современную молодежь.

— Хороша молодежь! Скоро на пенсию. Этак вы и про Нешатова скажете «молодежь».

— А что? Он мой ученик и всегда для меня мальчик.

Прекрасен русский обычай пить чай в любое время дня и ночи! За чаем забываются самые трудные горести. Даная пила чай уже совсем веселая.

— Анна Кирилловна, вы мне дали много ценных советов, и я вам хочу отплатить тем же.

— Пожалуйста.

— Прежде всего вопрос: почему вы носите чулки, а не колготки?

— Не знаю. Привыкла к чулкам. Кроме того, в поясе с резинками я как-то стройнее, если ко мне применим этот термин.

— Опять девятнадцатый век. Наше время требует колготок. Я давно вам хотела сказать, но стеснялась. Когда вы нагибаетесь, у вас сзади получается совсем плохо, три этажа: чулки, тело, трусы.

— Что вы говорите? Я и не знала. Спасибо, что сказали, я теперь буду остерегаться.

— А я вам подарю колготки. Какой у вас размер?

— В прошлом году был пятьдесят шесть. Но, боюсь, с тех пор я еще потолстела. Другие от тревог худеют, а я толстею.

— А какие у вас тревоги?

— Разные. Например, Гоша Фабрицкий. Совсем не работает над диссертацией.

— Бедный мальчик! Жертва любви, как и я. Похож на мартовского кота.

— У него в году двенадцать мартов.

…В прихожей прозвучал звонок. Анна Кирилловна прислушалась. Ага, Катя открыла дверь. Голоса. Пришел Тамерлан. Ничего, слава богу, целуются.

Я не знал, что на меня это так подействует. Волосы Аллы. Сразу возникла она вся: кормленая, белая, с тяжелыми смоляными волосами. Расчесывала их утром в постели, широко зевая, потягиваясь. Я терпеть ее не мог, но все же любил. Странной любовью, с примесью отвращения. Именно отвращение, примешиваясь к любви, придавало ей особую остроту. Так, говорят, аромат духов обусловлен содержащейся в них вонью.

Это было наваждение, какое-то колдовство. Именно колдовство, ведовство. В Средние века такую Аллу сожгли бы на костре.

Когда первая увлеченность прошла, стало раздражать в ней все. И белая кожа, и черные волосы, этот наглый контраст цвета кожи и цвета волос. И звериная жадность в еде и любви. И привычка ковырять в зубах шпилькой, а то иглой, чем попало. А больше всего — как она дышала по ночам. Не храпела, а именно дышала. Как будто всасывала в себя и постепенно выпускала весь воздух, находившийся в комнате, и я уже не мог дышать этим отработанным воздухом.

А подушка, на которой мне приходилось спать? Алла не смывала на ночь краску ни с губ, ни с век. Вся подушка была в голубых, алых, зеленых разводах.

Ее чуть косящий, уклончивый взгляд. Какого цвета были глаза? Не помню. Шею помню, а глаза — нет. Наверно, она никогда не смотрела на меня прямо.

Была ли верна мне? Скорее всего, нет. Любой ее шаг, любой поворот бедра был мне изменой. Он был обращен не к какому-то отдельному мужчине, а ко всем мужчинам мира. Сначала самолюбиво страдал, потом привык.

А ведь плакала, расставаясь. И какая ей была корысть жить со мной? Женщина может быть бескорыстно подлой.

Запах ее духов — воплощение вульгарности. Я содрогался, передергивал спиной. Это были не духи, а вызов человечеству. За ними — жевательные резинки, диски, «Иисус Христос — суперстар», скрежещущие, рваные ритмы, трясение задом и животом. Абсолютная половая беспечность, раскиданные повсюду таблетки…

Интересы? Я их постигнуть не мог. Способы их удовлетворения — тоже. Фирменные джинсы за неслыханную цену — две ее месячные зарплаты. Откуда она брала деньги? Я ей не давал. Значит, давали другие.

Слова «друзья» в ее лексиконе не было. Компаньонов по крику и дерганью называла «наши ребята». Герцен и Огарев, клятва на Воробьевых горах — это они проходили в школе, значит, пропускали мимо ушей. Что меня связывало с этим миром? Ничего, кроме того факта, что я жил с Аллой.

«Жил» — неточное слово. Лучше не «жил», а «был». Слышал однажды, как девушка по телефону устраивала сцену любовнику, повторяя: «Ты был с ней? Нет, скажи, ты был с ней?». «Был» — это точнее, чем «жил», — ближе к фактам.

Сначала пыталась таскать меня с собой: «Знакомьтесь, Юра». Потом стала уходить одна. «Ты куда?» — «Вертануться в своей компашке». Возвращалась начиненная пошлейшими анекдотами, рассказывала, хохотала. Когда я ее останавливал, говорила явно чужими словами: «Это дух времени. Мы живем в век секса».

Так бы оно и продолжалось, если бы в один день я не нашел у нее в сумке карточку Марианны с выколотыми глазами. Алла где-то ее обнаружила и расправилась с ней по-своему, по-ведьмовски. После этого я понял, что больше не могу. Приложил все усилия, чтобы расстаться вежливо, без скандала. Терпеливо объяснил, что больше не могу, что стар для нее, что она зря тратит на меня свои лучшие годы. Что все равно не женюсь. Кажется, именно это сыграло решающую роль. Всего вернее, и была-то со мной в надежде на замужество. Нужен был ей зачем-то штамп в паспорте. Странный народ женщины.