Урочище Пустыня - Юрий Сысков

в войне-то. Никак не можем в мир перейти. Все непрочно у нас…

Выпив, баба Люба совсем разнюнилась, стала вспоминать свою подружку — не Катьку-пулеметчицу, а другую, которую за помощь партизанам казнили фашисты.

— Блаженный был ей, почитай, двоюродным братом, — ревмя ревела она.

Садовский утешал ее как мог.

Всем сострадала баба Люба, всякое человеческое горе была готова омыть слезами.

— И тебе не сладко, соколик, — пошмыгивая носом, нараспев сказала она. — Я же вижу. Мужчына ты видный, а один, как перст. Негоже быть одному. Мы тебе невесту-то подыщем, хоть днем с огнем, а найдем…

«Хорошо быть старушкой: ты видишь всех, тебя — никто», — с грустью подумал он.

Так и просидели они весь вечер, жалея друг дружку.

Житие инока Алексия Христа ради юродивого

И вот однажды, когда я тихо-мирно беседовал с белой смертью и слушал ее колыбельные на дне заснеженной канавы, которая на языке военных называется окопом, разбудил меня дивного вида воитель, у которого над головой поблескивало острие штыка, брови заиндевели, как у Деда Мороза, а из ноздрей шел густой пар. Он растормошил меня, взял на руки и отнес в землянку, где было сухо и тепло, а на печке грелся чайник. Звали его Иван. Для меня он с первой минуты стал самым дорогим человеком — не мудрствуя лукаво, нимало не колеблясь я назвал своего спасителя дядя папа Ваня.

Он о чем-то спрашивал меня, а я забыл, зачем нужны слова и почему их обязательно нужно произносить, если лицо твое превратилось в задубевшую маску, а мысли смерзлись, как мокрые варежки. Ведь и так понятно, что я хочу сказать и что говорю, когда я смотрю человеку в глаза. Меня всегда удивляло, почему люди не понимают этого, почему они не слышат мою речь, которую я произношу в своей голове, когда разговариваю с ними.

А дядя папа Ваня все слышал и все понимал. Только он один. Все остальные, кто был в землянке были либо глухими, либо немотствующими, либо слышали только самих себя. Даже сам командир, который все знал, все подмечал и соображал быстрее всех. «Чудо, что ты жив, курилка», — сказал он. Оказывается, здесь была передовая, и все дивились, как это я здесь оказался и почему меня никто до сих пор не подстрелил.

— Боженька спас, — кое-как выговорил я.

— А зовут-то тебя как, сынок? — спросил дядя папа Ваня.

— Алеша.

— Алешенька, божий человечек, — сказал он и ласково погладил меня своей удивительно мягкой лапищей по голове.

— Прекратить религиозную пропаганду, — то ли в шутку, то ли всерьез скомандовал тот, кого все называли комбатом и кто был самым главным над всеми красноармейцами.

— У тебя есть кто-то из родных? Куда ты идешь? — стал допытываться у меня комбат.

— Баба Тоня. Она в деревне Пустыня. И я туда иду…

— Деревня эта под немцем. От нее бревнышка на бревнышке не осталось. Почти ничего. И нам приказано ее взять. Но сначала надо отбить Горбы.

— А они тоже под немцем? — не поверил я.

— Под ним. Ну и что мы с тобой теперь будем делать? — спросил он у меня и в глазах его заплясали чертики. Он хотел казаться сердитым, но я сразу понял, что это понарошку. На самом деле он просто из тех, кто любит будить лихо, пока оно тихо и задираться, чтобы вволю подраться. А так, конечно, добрый и покладистый.

— А пусть живет пока у нас. Идти-то ему все равно некуда, — предложил дядя папа Ваня.

— Конечно, пусть остается. У него такой милый пушок на макушке. Будет помощником военфельдшера. Мне как раз такой нужен.

Это сказала девушка в военной форме с красным крестом на рукаве. Она сразу показалась мне самой красивой на свете.

— Будем знакомы. Меня Таня зовут.

И протянула мне ладошку для рукопожатия.

— Тетя мама Таня. Военфельдшер, — будто во сне проговорил я и пожал протянутую руку.

— Нет, я вам ни за что его не отдам! — весело сказала она и поцеловала меня в щеку.

— Какая еще тетя мама Таня? — хмыкнул комбат.

— А еще у меня есть дядя папа Ваня, — сказал я и уткнулся носом в ватник своего спасителя.

— Если дядя, то не папа. Если тетя, то не мама. Понимаешь?

— Оставь его, — сказала тетя мама Таня. — Пусть будет так, как он хочет. Натерпелся, видно, мальчонка. И ему нужны родители.

— Где ж их теперь искать? Вряд ли они…

Он не договорил. Но я понял, что он хотел сказать.

— Война… — вздохнул дядя папа Ваня.

— Короче, слушай боевой приказ, — произнес комбат, обращаясь ко мне с наигранной строгостью. — Как только возьмем Пустыню — сразу разыщем твою бабку. А как только разыщем твою бабку — сразу передадим ей тебя. Под роспись!

На том и порешили. Меня накормили кашей, напоили горячим чаем, даже с сахаром, отвели в медпункт, который оказался совсем крохотной землянкой, в сто раз меньше прежней, и уложили спать. Тетя мама Таня поцеловала меня, пожелала спокойной ночи и куда-то ушла.

Комбат всем приказал отдыхать, потому что батальону была поставлена задача к исходу следующего дня взять Горбы. Я бывал там когда-то — так себе деревенька. Но зачем-то ее нужно было отобрать у немцев.

Дядя папа Ваня сказал: война…

Война — это плохо, очень плохо. Когда идет война — умирают все, хотя раньше умирали только старики. Когда идет война все голодают, хотя раньше еды хватало всем. Ну, почти всем. И мерзнут все, потому что дома разрушены, печи не топлены и дрова не нарублены. Почему же тогда война, если всем от нее только плохо? Зачем война? И что это такое — эта самая война?

Вот пришли вражьи люди. Они проделали большой и трудный путь. Чтобы нас убивать. И очень устали, потому что убивать — тяжелая, неблагодарная работа. Но они, вражьи люди, и сами боятся смерти и точно так же не хотят умирать, как и мы. Они такие же, как мы, только говорят не по-нашему. Среди них есть добрые и злые. Один дает тебе конфетку, другой затрещину. Среди них встречаются умные и глупые. Ум — он виден сразу. А глупость — тем более. Есть смелые. Есть трусливые. Красивые и уродливые. Высокие и низкие. Толстые и тонкие. Какие еще? Всякие. Может быть, им нечего есть? Но я видел, какой у них паек. Там нет только птичьего молока, а жвачка такая вкусная, что от нее аж челюсти судорогой сводит. Или им нужны наши женщины? Например, тетя мама Таня или баба Тоня. Тоже нет.