Преданность. Год Обезьяны - Патти Смит

“Плененный единорог”, Клойстерс

Я прошла до самого конца по атлантик-авеню, на которой когда-то покупала хну и записи регги, которых ни в одном другом месте не было. У заброшенного театра помедлила, чтобы покопаться в сундуках, доверху набитых ненужными костюмами: расшитые блестками широкие одеяния и обвисшие юбки переливались в солнечных лучах бабьего лета. Вытащила хрупкое шелковое платье, свободного покроя, но невесомое, сотканное, казалось, на фабрике воинственных пауков. Бросив свою куртку на сундук, натянула платье поверх футболки и джинсов. Продолжив раскопки, нашла пальто, тоже легкое, чуть-чуть обтрепанное. Пальто по моему вкусу: без единого шва, изрешеченное малюсенькими дырочками снизу и на рукавах. В правом кармане лежало резиновое колечко, зацепившееся за какую-то нитку. Я собрала волосы в хвост, поднялась по металлическому трапу и заняла свое место в Аэроплане Джефферсона. В самолете, не в рок-группе, но, выглянув наружу, сообразила, что я не в самолете, а в фургоне; меня это крайне озадачило. Шофер включил радио: репортаж с бейсбольного матча, прерываемый вызовами по рации на другом языке, довольно мелодичном – на албанском, что ли? Он поехал не той дорогой, какой я просила, все вопросы пропускал мимо ушей. То и дело ворчал под нос да чесал свои мускулистые руки, и я заметила, что на черный кожзаменитель подлокотника сыплется перхоть. Мы застряли в пробке на мосту, вот только мост был не тот – не всегдашний – и вроде бы слегка шатался. Я была готова выскочить из машины и перейти на тот берег пешком.

Так все это и продолжалось. Где бы ни ступала моя нога, в каком бы самолете я ни сидела, на дворе все равно был год Обезьяны. Я все равно перемещалась в атмосфере фальшивого сияния с коррозивным ореолом, в гиперреальности предвыборного потока грязи, который перессорил страну, лавины токсичных отходов, захлестывающих все аванпосты. Вновь и вновь оттирала со своих ботинок говно, но все-таки делала свое дело, а мое дело – изо всех сил оставаться живой. Вопреки коварной бессоннице, которая тихой сапой подчинила себе мои ночи, а на заре сдавала дежурство повторам глобальных бедствий. Одно время я пробовала спать с включенным телевизором – он был маленький, стоял справа от кровати. Новостей избегала – включала канал кино по запросу, выбирала случайные серии “Мистера Робота” и крутила, убавив звук. Монотонный закадровый голос Эллиота, хакера в худи, я находила весьма успокоительным и лежала в промежуточном состоянии – считай, почти как во сне.

В начале октября мы с Ленни прилетели в Сан-Франциско на вечер памяти Сэнди. Меня накрыла волна необъяснимого раздражения. Вечер следовало бы устроить в Ашленде, думала я, исполнить весь цикл “Кольцо Нибелунгов” на площадке вровень с землей, без декораций, на круглой арене, где скорбящие могли бы каждый час пересаживаться на другие места, воспринимая “Кольцо” под всеми возможными ракурсами. Сэнди оставил после себя зияющий прогал, ушел нежданно, но сохранились его преданная любовь к Вагнеру, Артуру Ли, Джиму Моррисону, Бенджамину Бриттену, “Кориолану”, “Матрице”, его революционная трактовка сюжета о Медее, которая должна была взорвать, а затем возродить по новым принципам театральный мир. Родственников у Сэнди, в сущности, не было, так что высказывались друзья, один за другим – с нежностью и даже с некоторым юмором говорили о его юности в университете Стоуни-Брук, о его вкладе в музыкальные технологии, о его песнях и прозорливой продюсерской работе с Blue Öyster Cult. Отметили, что в университете Макгилла его чтили как лектора – он вел спецкурс о малоизученных сближениях классической музыки с хеви-металом.

Рони Хоффман и ее муж Роберт – они всю жизнь были ангелами-хранителями Сэнди – самоотверженно опекали его в тяжелый период, когда он силился выздороветь, но так и не оправился; оба они трогательно говорили о дружбе, длившейся не один десяток лет. Лучезарные нити их воспоминаний сплелись с моими, и я оказалась в далеком прошлом – ехала с Сэнди на машине в Клойстерс. Во времена, когда он еще гонял на спортивном автомобиле; он хотел показать мне великолепные гобелены “Охота на единорога” – канонические произведения, изготовленные в XVI веке неизвестными мастерами по заказу неизвестной монаршей особы. Оказалось, это громадные, не меньше двенадцати футов в высоту, живописные сцены, умело вытканные: в шерстяную основу вплетены нити утка – шелковые, металлические, серебряные и позолоченные.

Мы с Сэнди стояли перед “Плененным единорогом”. Мифический зверь, окруженный деревянным забором, а вокруг – ковер полевых цветов, пламенно провозглашающих: мы живые. Сэнди, великий мастер словесного ткачества, описал страшные события, которые привели к пленению единорога: зверя обманули, а потом сразили, и виной всему – предательство девы.

– Единорог, – торжественно сказал он, – это метафора ужасающей силы любви.

Коленопреклоненный единорог, оказавшийся в отчаянном положении, весь мерцал. Раньше я видела его и восторгалась им только в книгах, не сознавая, как он величественен, какая ему дана власть пробуждать затаенную веру в реальность мистических существ.

– Этот единорог, – продолжал Сэнди, – абсолютно живой, совсем как мы с тобой.

Ленни ласково тронул меня за плечо, вывел на маленькую сцену. Мы сыграли “Pale Blue Eyes” (“Бледно-голубые глаза”), а потом медленную, ритуализированную версию “Eight Miles High” (“На высоте восьми миль”) – обе композиции много значили для Сэнди. Ленни, прикрыв глаза, играл на электрогитаре. Я никак не могла прогнать ощущение растерянной отстраненности – совсем как Нико, когда она исполняла свою[32] элегию памяти Ленни Брюса.

В завершение вечера Альберт Бушар, харизматичный ударник Blue Öyster Cult, начал играть, вооруженный только акустической гитарой, шедевр Сэнди “Astronomy” (“Астрономия”); затея требовала немалой самоотверженности, если учесть царственный размах этой композиции. Много лет назад я вместе с Сэнди – тогда мы оба обомлели от восторга – слушала, как Blue Öyster Cult с Альбертом у руля играла эту же песню на стадионе на восемнадцать тысяч зрителей. Теперь же Альберт один сыграл “Astronomy” с проникновенностью, разрушившей до основания защитные стены стоицизма, и все прослезились.

Мы с Ленни снова нырнули в ночь, пошли пешком через Чайнатаун. Миновали – как и в тот раз, когда я бродила одна – ту самую скамейку мудрых обезьян. Шли, казалось, целую вечность, то в горку, то под горку по улицам Сан-Франциско; на углу Филлмор и Фелл остановились передохнуть. Я была в одежде, найденной в перевернутых сундуках на Атлантик-авеню. Ленни – в черной куртке моего мужа, черных джинсах и черной кожаной жилетке. Я приподняла подол, чтобы завязать шнурок ботинка.