Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата - Павел Елисеевич Щеголев

пространстве, результат счастливого географического положения. Но население увеличивается везде, а у нас скорее, чем где-нибудь, результатом этого явления будет и у нас, как и везде, развитие и усиление земледельческой и фабричной промышленности. Если бы при настоящем положении дел Англия понизила бы ежегодную цифру своей фабричной производительности до производительности этой промышленности в России, то можно наверное сказать, что по крайней мере пятая часть английского населения померла бы с голоду. Там тысяча аршин сукон больше или меньше – вопрос жизни или смерти. Если у мистера Джаксона на фабрике при 500 рабочих работа уменьшится на 1/50 часть, то 10 работников должны перейти на другую фабрику (что чрезвычайно затруднительно, а иногда просто невозможно) или умереть, как римские гладиаторы, dans les rues opulents de Londres [на богатых улицах Лондона (фр.)]. От воркгаузов (благотворительные рабочие учреждения для бедных, содержимые на доходы income-tax’a [подоходный налог (англ.)]) все имеют решительное отвращение, и каждый английский работник, побывавши там раз, скорее согласится умереть в одну прекрасную ночь на мраморном крыльце еврейского банкира, чем вторично отведать тамошнего хлеба-соли. Но если приподнять завесу, которая закрывает уличный быт Лондона, то поневоле придется убедиться, что английская цивилизация не так привлекательна и разумна, как изображают ее тупые англоманы. Прибавьте к этому, что вследствие разделения труда работник теряет всякую сметку и обращается в какую-то живую часть машины, неспособную ни на какое другое дело – самое обыкновенное, кроме своей урочной 10-часовой манипуляции.

Что же касается до светлых сторон английской цивилизации, я их не отвергаю: английское конституционное устройство, как бы ни было оно односторонне, – сильная основа исторической жизни английского народа: ему он обязан лучшими сторонами своего государственного и общественного быта. Но я далек от доктринерской точки зрения на этот предмет, далек от того, чтобы видеть в Англии альфу и омегу возможного современного развития. Да, наконец, и вся английская цивилизация – результат английской истории, продукт островной почвы; что хорошо у них, может быть хорошо и у нас, но может быть и не хорошо, и даже положительно скверно. (Замечание относится не к замене самодержавия прочным конституционным устройством, а к множеству других вопросов – для III Отдел.) Весь вопрос не в том или другом методе перенимания то английского индустриализма, то французских мод, то германского школярства: весь вопрос в самобытной, непредубежденной, одним словом, не стесненной никакою доктриною обработке своих, родных условий жизни и быта.

Славянофилы никогда и не думали заключаться в китайские рамки исключительности: они только предъявляли право существования русской мысли – вне и отдельно от общепринятых европейских взглядов; они утверждали, что если имеют смысл слова европейская цивилизация, английская цивилизация или французская цивилизация, то также имеют смысл и слова русская цивилизация (употребляя эти слова в смысле образованности, т. е. разумности человеческой жизни, а не в том смысле, в каком употребляют их наши обезьяны). Они проповедовали любовное обращение к русскому народу, который, в вихре модных теорий, был совершенно забыт нашими умниками. Они горячо протестовали против бессмысленного перенимания чужого. Они говорили, что если цель развития всякого общества есть достижение идеала, выработанного в том обществе, то этим идеалом для русского общества должны быть не Франция, не Англия, не Германия, а свой родной идеал, выработанный русскою историею, жизнью русского народа; что, наконец, и самый этот идеал в своем основании благороднее, трезвее, сердечнее, любовнее; что много было напрасного увлечения тем, что за морем, тою блестящею обстановкою, которая окружает быт Западной Европы; что было слишком много преступного равнодушия к своему несчастному, забытому, родному русскому мужику; что этот мужичок со всем своим миром обычаев, поверий и предрассудков остался непонятым, невыслушанным; что, наконец, надо поменьше слишком скорого разочарования и побольше любви сердечной, широкой русской любви.

* * *

Кроме литературных произведений подшит к делу и конституционный проект Бейдемана. Он сохранился только в копии III Отделения, да и то незаконченный: остается неизвестным, была ли работа прервана самим Бейдеманом за полной бесплодностью, или была прервана переписка за полной ненужностью проекта. Составление проекта можно отнести к периоду до половины 1864 года. Конституционные вожделения Бейдемана крайне скромны и сводятся к введению выборного элемента в Государственный совет при сохранении совещательного характера за этим учреждением. [Полный текст конституционного проекта Бейдемана, его статьи «Славянофильство как принцип» и его поэма «Ванюша» напечатаны мною в отдельном издании моей работы – «Таинственный узник». Издание Севзапкино, 1925.]

7

В первых числах января 1863 года Бейдеман пожелал «иметь свидание с Потаповым для объяснений». 3 января Потапов испросил разрешения на посещение у князя Долгорукова, князь в свою очередь – у Александра II. 5 января дано было высочайшее разрешение, и 10 января Потапов был в равелине. В деле имеется скупая пометка Потапова: «Был и лично доложил Его Сиятельству». Очевидно, конечно, что Потапов убеждал Бейдемана открыть все. Результатом посещения было новое обращение Бейдемана уже не к шефу жандармов, а к самому государю. Оно не содержало резких обличений, но не было и просьбой о помиловании. Это была новая попытка уяснить тюремщикам революционную психологию. Бейдеман повторял тот же анализ действительности в новых выражениях, на этот раз сдержанных и спокойных, и давал то же объяснение генезису революционного чувства. Но было и новое в этой его записке. Он, во-первых, открылся относительно своей заграничной жизни и объяснил, что, живя в Лондоне, он работал как наборщик в типографии «Колокола», и, во-вторых, взял назад свое признание в замысле на цареубийство. Подчеркивая свое намерение вести агитацию в народе – специально среди раскольничьего населения Севера – и поднять восстание, Бейдеман сознавался в том, что неудача в самом начале дела, бесславный конец побудили его прибегнуть к маскировке дела и оговорить самого себя в цареубийственном замысле. «Все это было не так – я должен сознаться, но в моем положении не было из чего выбирать», – писал Бейдеман. Вместе с тем Бейдеман сделал в своем объяснении очень неясные и таинственные намеки о причинах удаления из России. Он отказывался открыть правду до конца, говорил, что это выше его сил, указывал на какие-то тяжелые обстоятельства, по-видимому интимного характера… «Скажу только, что если я не сделался убийцей, то в этом случае я обязан слепому случаю, что моя собственная совесть давно уже осудила меня. Но в этом, Ваше Величество, не было ничего противоправительственного. Если бы факт совершился, я бы отвечал Вам как верховному судье, но в настоящем случае я должен отвечать как подданный, восставший на своего государя». Представляя царю искреннее изложение своего преступления, Бейдеман наставительно советовал ему дать конституцию России