Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата - Павел Елисеевич Щеголев

возмущать чувства народной гордости. Под чужим именем я успел через два месяца пройти Швецию, а в конце октября был уже в Англии. Вашему Величеству известно, что в Лондоне есть Русская типография, в которой печатают такие вещи, которые, к глубокому сожалению, не могут печататься в нашем отечестве. Во главе этого заграничного литературного движения стоят две личности, соединяющие громадные духовные силы с самою горячею любовью к России. Оправдывать Герцена и Огарева перед лицом Вашего Величества было бы с моей стороны делом слишком смелым, да навряд ли они нуждаются в оправдании и защите. Скажу только, положа руку на сердце, что я бы от всей души желал, чтобы в нашем отечестве было бы побольше людей, в которых было бы столько же любви к России, столько же бескорыстного участия к ее будущности. Два раза порывался я отправиться из Англии в Италию и оба раза неудачно. Тогда я сделался наборщиком в Русской типографии. Все мои мысли обратились исключительно на то дело, которое по воле Вашего Величества должно было составить эпоху в нашей истории, – на великое дело освобождения крестьян. При этом не могу не сознаться Вашему Величеству, что если во всем ходе крестьянского вопроса правительству принадлежала, бесспорно, сторона правого, если оно создавало великую основу будущности русского народа, то, с другой стороны, во всех обстоятельствах, сопровождающих его решение, были все причины к энергической оппозиции со стороны депутатов от дворянства: было много таких уклонений со стороны самого правительства, что все это могло заставить лопнуть терпение самое верноподданническое. Реформы должно вести решительно, и полумеры только раздражают. Наконец, самый февральский манифест, которым Ваше Величество объявляло России великую радость, поселил во мне решительное убеждение, что только сильная оппозиция дворянства могла заставить правительство принять реформу государственного устройства нашего отечества. Но оппозиция одного дворянства в настоящее время немыслима, она не имеет почвы в народе, а потому бессильна; только сильным народным восстанием можно было дать этой оппозиции и жизнь, и силу. И я решился на самый подлый поступок для достижения своей цели. Он известен Вашему Величеству, и я не буду о нем распространяться; да и сил не хватает. В одном могу уверить Ваше Величество: что изобретение всего плана принадлежит исключительно мне, и никто из русских, живущих в Лондоне, не только не знал об нем, но и настоящее место моего отправления из Англии в мае месяце осталось неизвестным. В мае я приехал в Норвегию и через Лапландию отправился к границе Финляндии, которую и перешел в июле месяце. Начать дело я предполагал между раскольниками Архангельской губернии, во-первых, потому, что необозримые леса – очень хороший театр для партизанских действий, а во-вторых, потому, что здесь, за неимением помещиков, восстание переставало быть движением социальным и получало характер восстания против правительства. Я думал так: самое главное в этом деле начало, и если рано или поздно придется сложить голову, то, во всяком случае, можно очень много сделать. Но Вашему Величеству известно, что и самое начало дела не удалось: я был бесславно остановлен в Финляндии. Дело рушилось, и я решился лучше стоять до конца, чем подло оправдываться в чем бы то ни было. Мне оставалась одна позорная смерть, и я не задумался замаскировать настоящее дело сознанием в покушении на дорогую жизнь Вашего Величества. Все это было не так – я должен сознаться, но в моем положении не было из чего выбирать. Скоро тому минет полтора года, в это время много было с моей стороны напрасного упрямства, много лишних слов, но, решившись откровенно сознаться Вашему Величеству, я бы почел преступлением скрыть что бы то ни было. Сделанного дела не воротишь – я это знаю, знаю также, что позднее раскаяние совершенно бесполезно. Но лучше поздно, чем никогда. Для полноты исповеди перед Вашим Величеством, я должен сознаться, что, находясь в постоянных столкновениях с польскими эмигрантами в Англии, я вынес оттуда полную симпатию к этому народу и искреннее желание самостоятельного возрождения Польши как начала возрождения западных славян.

Вот все, что я могу, положа руку на сердце, сказать Вашему Величеству. Судить в Вашей воле.

Вашего Императорского Величества верноподданный

Михаил Бейдеман.

12 января 1863 г.».

Письмо Бейдемана было доложено царю 26 января, оставлено без всяких последствий и подшито к делу.

8

Дело Бейдемана оставалось незаконченным и беспокоило III Отделение гораздо сильнее, чем царя. Генерал Потапов продолжал посещать Бейдемана в равелине и выяснять преступление Бейдемана. И он, вождь III Отделения, пришел к заключению, что необходимо внести изменение в положение Бейдемана. 11 июля 1864 года Потапов обратился к царю с запиской о Бейдемане. Изложив вкратце известный нам ход дела Бейдемана со времени его ареста, Потапов напоминает последний этап – царскую резолюцию: «Не предавая его покуда военному суду, оставить в заключении в крепости» – и переходит к обсуждению текущего момента в жизни Бейдемана:

«С того времени протекло почти три года.

В предложении, не выскажется ли Бейдеман более определенно, ему разрешаемо было время от времени излагать свои объяснения на бумаге: в первое время все написанное им свидетельствовало о неукротимом его ожесточении и злобе. Но в последнее время стало заметно, что тяжкое заключение и безвыходность его положения подействовали на него морально и физически. Почти юноша, ему теперь еще 23 года, он в заточении совершенно потерял все волосы на голове, наружный вид его безжизненный. Что же касается до нравственного перелома, то это доказывается представленною им рукописью, изложенною благонамеренно, об устройстве Государственного совета, также верноподданническим письмом на имя Государя Императора, в котором, не дерзая молить об облегчении участи, он раскаивается в своих преступлениях и дал новые показания, а именно: что он намерен был из Швеции отправиться в Италию к Гарибальди, но не исполнил сего по неимению средств; что кроме Швеции и Норвегии был в Англии, а в Лондоне состоял наборщиком в типографии Герцена, и, наконец, что изложенное им в первом письменном его показании сознание о намерении посягнуть на цареубийство вымышлено им по легкомыслию и самообольщению, в том, однако, предположении, что совершенные им преступления столь велики, что возведение на себя небывалого намерения только скорее решит его участь.

Последние мои посещения еще более убедили меня в перемене, происшедшей в сем арестанте. Взамен прежнего упорства и скрытности, он объяснил мне следующее относительно своей жизни, которое частью скрывал из тщеславия быть только интересным политическим лицом: любя одну девицу, он встретил соперника, вызвал его на дуэль и для сего отправился в Финляндию. При