Пой,даже если не знаешь слов - Бьянка Мараис

– Да.

– Некоторые из этих вещей имеют огромную сентиментальную ценность, и их ничто не заменит. Когда-нибудь, когда ты вырастешь, а меня больше не будет, они станут твоими, но дай мне честное слово, что до тех пор не притронешься ни к этому ящику, ни к тому, что в нем.

– Честное слово.

– Вот и хорошо. Умница.

Эдит извлекла из коробки нитку жемчуга и жемчужный браслет, скользнула по ним пальцем. Закрыла ящик, вернула его на место и велела:

– Идем.

Когда мы уже стояли в дверях, зазвонил телефон. Эдит бросила взгляд на часы и, вздохнув, рывком сняла трубку.

– Алло, это Эдит. – Она немного послушала, потом нетерпеливо дернула бровью. – Вильгельмина, боюсь, сейчас не очень подходящее время, я как раз ухожу.

Вильгельмина? Желудок у меня скрутило в узел.

– Вы хотите назначить время для визита?

Я машинально сунула большой палец в рот и впилась в ноготь, слушая этот односторонний диалог. Кэт, стоя по другую сторону от Эдит, проделала то же самое.

– Понимаю. Боюсь, вам придется перезвонить в другое время. Если я опоздаю на собеседование, вы будете в этом виноваты, а вы, я думаю, согласитесь, что хорошо оплачиваемая работа весьма желательна для меня как для законного опекуна Робин. Салют!

Эдит с наслаждением грохнула трубкой о телефон.

– Катись колбаской. Идем, Робин.

Мы направились к желтому “жуку” Эдит – без Кэт, которую снова оставили дома, и я пообещала вести себя пристойно. Я прихватила с собой книжку (один из путеводителей Эдит, так как в библиотеку мы так и не выбрались) и рассчитывала использовать ее как прикрытие, чтобы иметь возможность подслушивать со своего места. Должность была административная, и беседовать Эдит предстояло со старшим референтом.

– Доброе утро. Вы, наверное, Эдит, рада познакомиться. Меня зовут Харриет.

Женщина была гораздо старше Эдит, и, может, старомодной толстухой ее и нельзя было назвать, но одета была точно безвкусно, да и выглядела неряшливо. Волосы с незакрашенными седыми корнями стянуты в тугой узел, лицо почти без косметики. Коротко стриженные ногти не блестят. Женщина широко улыбнулась и вежливым жестом пригласила Эдит проходить, но когда Эдит зацокала в указанном направлении, приветливая маска соскользнула с лица Харриет и я увидела что-то похожее на презрение. Общение с матерью отлично развило у меня чувствительность к знакам, и я поняла: эта женщина уже все решила насчет Эдит. Она не возьмет на работу человека, одетого лучше, чем она, а у молодой нарядной женщины шансов точно никаких.

Эдит, кажется, не уловила ее зависти и всю дорогу домой возбужденно болтала.

– Отлично все прошло, а? Харриет вроде милая, думаю, я произвела хорошее впечатление. Ты слышала, как она восторгалась моим опытом на авиалиниях? Я думала, он сработает против меня, но она, кажется, проглотила мои слова, что сфера обслуживания – это почти то же самое. Как думаешь, трудно будет освоить стенографию?

Эдит была удивлена, даже обижена, когда Харриет так и не перезвонила, а я не знала, как сказать тетке, что она, как и моя мать, – экзотическая орхидея в поле с ромашками и ей еще не раз придется страдать из-за этого. Следующие несколько собеседований прошли по той же схеме; получив с десяток отказов, Эдит сменила Пресли на Дина Мартина и стала одеваться не так тщательно. Но это не увеличило ее шансов – наоборот, стало еще хуже. Женщины, проводившие собеседование, кажется, инстинктивно понимали: Эдит отчаянно нуждается в шансе, в который тут же вцепится, и, подобно фениксу, восстанет из пепла.

Ближе всего к успеху Эдит была в тот единственный раз, когда с ней беседовал мужчина. Он задал несколько вопросов, заглянул в резюме – и объявил, что она принята. Эдит была в восторге – до того момента, когда работодатель предложил ей встретиться вечерком в “Президент-отеле” на Элофф-стрит, чтобы отметить это дело. Я следила за ходом собеседования, повернувшись к ним спиной, так что слышала только громкий шлепок. Я резко обернулась: Эдит уже выходила из кабинета, хозяин которого сидел, схватившись за щеку.

После этого Эдит перестала болтать по телефону с друзьями, даже с Виктором, а когда я пожаловалась, что мне все время приходится врать ему насчет того, что ее нет дома, то она и вовсе сняла телефон со стены. Я почувствовала облегчение при мысли, что телефон больше не станет звонить – а значит, Вильгельмина не сможет назначить время для своего визита. Кэт тоже расслабилась, когда телефон умолк.

Как-то раз Эдит начала день с бренди – налила себе “на глоток”, сдобрив льдом и имбирным элем. Через час повторила. После еще двух порций “глоток” был забыт, а заодно и лед с элем, стакан до середины наполнился чистым бренди. На шестой порции Эдит стащила с полок все свои путеводители, рассыпала их по полу и заговорила с ними, как с давно потерянными друзьями.

Она прощалась со всеми экзотическими местами, в которые летала и частью которых стала – с местами, ритмы которых стучали в ее крови. Она оплакивала не только жизнь моей матери, но и свою собственную – жизнь, которую она рисовала в воображении, но которая оказалась для нее недостижимой. Ее тоска пропитывала все.

Теперь Эдит ночами шаталась по квартире, а днем спала, она перестала снимать ночную сорочку или застилать кровать.

– Какой смысл? Никакого, я же никуда не собираюсь.

– Может, у тебя будет еще собеседование, – нерешительно предположила я.

– Хватит с меня собеседований! Сколько еще раз женщине могут объявить, что она не нужна? Важно уметь вовремя поставить точку.

Втайне я чувствовала облегчение. Мне невыносимо было видеть вечные разочарования Эдит, и я знала, что когда-нибудь она возненавидит меня за то, что я стала свидетельницей ее жизненного краха.

Через несколько дней после того, как у Эдит начался запой, я заметила, что Кэт ковыряет кожу там, где раньше были ногти. Мы уже изгрызли ногти до основания, и капли крови, как от булавочных уколов, усеивали воспаленные кончики пальцев, будто целая армия крыс кусала нас за пальцы, пока мы спим. Кэт бросала на Эдит пугливые взгляды, на пальцах считая выпитые стаканы, пока число не переваливало за количество пальцев на обеих руках. После этого считать принималась я, пусть и не столь добросовестно.

Сколько я ни убеждала Кэт, что все будет хорошо, она воображала все новые и новые напасти, которые сулило нам будущее.

– Если так пойдет и дальше, нас рано или поздно заберут отсюда, – говорила Кэт.

– Нет, не заберут, – отвечала я, стараясь, чтобы мой голос звучал сердито и так, словно мне надоела эта тема. О некотором лучше было не говорить вслух, и мне хотелось, чтобы Кэт выучила, когда следует держать язык за зубами.

– Нет, заберут. Если она и дальше будет пить и не найдет работы, мы останемся без денег. А если мы останемся без денег, это значит, что мы бедные, а если мы бедные, то не сможем платить за квартиру. Если нас выгонят отсюда, мы станем жить на улице, потому что бездомные на улице живут, и нас отправят в приют. А вдруг та соцработница вот-вот заявится? Если она увидит Эдит такой, она и дожидаться не станет, когда мы превратимся в бродяг, а заберет нас сразу.