Умышленное обаяние - Ирина Кисельгоф

Нет. Нам не стоило ездить вместе. Я так и не увидела джиду, хотя желала видеть ее больше всего на свете. Просто вдруг поняла: запах желтых цветов – его единственная определенность. То, что я успела ясно почувствовать в нем. Он не решил мне ее показать, я не решилась его попросить. Не смогла. Он увезет разгадку с собой. Его отъезд – еще один гвоздь, забитый в мою память. Этот человек саднит у меня внутри, когда он со мной и когда его нет. Я хочу знать больше. Все! Но он молчит, я замыкаюсь в себе. Все… абсолютно все изменилось после поездки. Иногда мне даже хочется, чтобы он скорее уехал и я могла отдохнуть.

С чего вдруг? Мне вспомнились слова песни, которую пели по радио, – он уехал, чтобы вернуться, она не знала, и ее не стало. Такая глупая, жалкая, дурацкая песня, что хочется плакать! Знаешь, что такое «не стало»? Жив, но умер! Вот что такое «не стало». Нет! Не стоило нам ездить вместе!

Мне стянуло горло, и я подошла к окну. За ним солнце и сад, я их не вижу.

Два года – это давно. Очень давно. Мои три месяца новой жизни, отличные от той, которую я прожила, – длиннее не бывает. Только три вдруг оказались меньше двух. Намного меньше. Он здесь был. Сам сказал. Эти слова отрезали мои три месяца; теперь я всей кожей ощущаю, что-то изменилось… Но я этого не хочу! Какая она? Мы похожи? Женщина всегда думает о мужчине и детях… или о боге, если не случилось первого и второго. На остальное ей просто плевать. Значит, она выбрала не ребенка, его? Он был для нее так важен, что месть стала важнее ребенка? Да? Ведь так просто детей не бросают. Почему Ева? Кто придумал ей имя? Мать или даже ? Он знает? Если да, значит, для него это нормально? Плюнуть и растереть? Так просто?

Я провела ладонью по лбу и поднесла ее к лицу. На ней пот, он высвечивает кожу тусклым, нежным перламутром. Розовые пальцы, белая ладонь. Так красиво… Только некому показать.

Жаль, я не взяла ферулу. А хотела. Я засмеялась, вспомнила его лицо и себя с желтым ядом в ладонях. Хочешь попробовать? Почему нет? Мои ладони чашей, в них яд. У него тогда дернулся кадык, непрошеным свидетелем внушенного глотка. Я засмеялась. Помню-помню. Он выпил, даже не коснувшись. Как я желала. Жаль…

– Нопаль – всего лишь кактус… – сами сказали мои губы. Где же я это слышала?

– Ты почему такая пасмурная?

Я вздрогнула и обернулась. На пороге стояла Наргиз; я даже не слышала, как она вошла.

– Разрешите мне уйти. Пораньше… Я все сделала, – сказала я. – Нет. Сейчас.

– Иди, – недоумевая, произнесла она.

Я вышла на улицу и оглянулась – времени полно, идти некуда.

– Папа? Как ты?

– Доченька! – воскликнул старческий голос.

Меня передернуло от отвращения. Ненавижу слово «папа», «доченька» еще омерзительней. Но как его называть?

– Я к тебе сейчас заеду, – коротко сказала я. – Жди.

– О!

Я одним пальцем отключила голос, который выключил меня давным-давно. До свидания!

Ненавижу толпу. Она ползет серой коброй, ее качает из стороны в сторону под монотонный звук индийской змеиной флейты. То вправо, то влево, то влево, то вправо. Непрерывным цепным дыханием. Невидимый факир дудит гипнотически – павана на тротуаре, быстрее – гальярда на перекрестке. Или факир и толпа одно и то же?

Мой отец выглядит старше семидесяти, его квартира – так же. У него трое детей от трех браков. Не стоило стараться, его забыли. Как и он когда-то. Его дом пахнет заброшенностью и болезнью, в нем никого нет. Мой отец бродит там тенью, покрываясь пылью и чужим равнодушием. Вернее, безразличием родных детей. Кукушата выросли! А чего ты хотел?

Я могла бы к нему не ездить… Что меня туда несет?

– Доченька! – Полное лицо задрожало студнем, слезный канал впрыснул на роговицу влагу. Гадость!

– Я. – Отстранила лицо от синюшных губ и прошла в комнату, не снимая обуви.

В комнатах грязь. К нему никто не ходит. Денег на уборщицу не заработал, а кукушатам все равно. Ты этого хотел?

– Полы помыть? – спросила я себя.

– Не надо! – Его скрутил кашель, он сплюнул мокроту в газетный кулек. Я невольно передернула плечами. Странно, в больнице у детей то же самое, но меня это не раздражает.

– В банке видно. Прозрачная. – Его голос звучал виновато, он заметил мой взгляд.

Я мыла полы, он ходил за мной по пятам, я желала послать его к черту. Мокрой тряпкой по старым тапкам – шварк, шварк, еще раз шварк! Он отступал, мне хотелось переехать его тряпкой, как паровым катком. Может, ты это себе загадал?

– Чай будешь?

– Сначала я вымою чашки, – хмуро сказала я. – Из них пить невозможно.

Я мыла посуду, он сидел за столом, опустив полные плечи. Старое, одутловатое, больное лицо, в глазах заброшенность и обреченность. А я помнила его другим. Красивым, молодым, сильным… Жаль. Так жаль… Я этого не хотела! Это твоя вина!

– На этой неделе опять «Скорая»… Не стал звонить. Лекарства есть, ты купила.

– Ну позвонил бы.

– Ты занята. Знаю… – тихо сказал он.

Я шваркнула грязную тарелку в мойку и резко обернулась.

– Ты этого хотел? Да?!

– Я жить хотел, – он помолчал. – Смешно. Да?

– Смешно! Ты это сказал маме? Жить хочу, а ты умерла?

– Ты не поймешь, – испуганно, но упрямо сказал он.

Его зрачки метались по моим губам, подбородку, щекам, не соприкасаясь с глазами. Страшно? Но мне нужно узнать, что такое уйти – не вернуться. Что это значит? Черт возьми!

– Папа! – У меня вдруг набежали слезы. – Я понять хочу. Пожалуйста!

– Я ее не любил, – тяжело сказал он, глядя в стол. – Прости.

– И все?! – прошептала я. – А как же я?

– Прости, – повторила старая шарманка.

– А сейчас полюбил? – усмехнулась я.

– Ты о чем? Я всегда был с тобой! – воскликнуло одутловатое лицо. – Ты не поняла!

– Неправда! Почему я не помню? – Я щурила глаза, скручивая ненависть плотным жгутом. Так бьет больнее. Знаю! Он отвернулся – я попала в цель.

– Ты не поняла, – обреченно сказал он. – Я так и знал.

– Мне нужно идти, – я сцедила три слова сквозь сжатые зубы.

– Ты еще придешь, доченька? – жалко спросил он.

– Приду! – засмеялась я. – Если не будет слова «доченька». Оно тебе не идет.

Заклинатель змей играет на индийской флейте, используя непрерывное цепное дыхание. Отец не любил мать, она научила меня бояться. А что передам по цепочке я?

Вдохновение – прекрасная бабочка, ее трудно поймать, ее не купить ни за какие деньги и для нее не найти охотника по найму. Для себя я единственно божеский ловец, который и знает, и не знает, что нужно искать, и никогда не представляет, с чего начнется очередная иллюзия. Но тем интереснее. Мистерия всегда начинается с удивления. Я терпеливо жду, потом теряю терпение, потом бешусь, но фантазия всякий раз слетает со спускового крючка совершенно неожиданно для меня. Мое воображение – это ружье, но для того, чтобы попасть точно в цель, нужен бризантный заряд и отличный порох. Порох – новая женщина. До меня не сразу это дошло. Но когда понял, легче не стало. Никогда не знаю, кто вылупится из куколки – прекрасная бабочка или прожорливая гусеница. Именно поэтому я меняю женщин одну за другой, тасуя свои фантазмы как колоду карт. Сегодня воображение ворошит тембр голоса, завтра – запах волос, послезавтра – вульгарный жест или еще что-нибудь. Никогда не знаешь. Мне нужен допинг, я его ищу и нахожу. Новая женщина – естественный стимулятор моего воображения. Новая женщина – новые открытия и всякий раз реальность в ином свете. Пожалуй, я блуждающая морская рыба, перестраивающая зрительный пигмент с соленой воды на пресную, чтобы поймать нерест. И чем сильнее впечатления, тем больше шансов накинуть на вдохновение сачок. Я намеренно встречаю и без сожалений расстаюсь по одной простой причине – меня гложет страх последней точки, когда я уже ничего не смогу написать. Остановка смерти подобна, я страшусь ее больше всего на свете. Потому моя жизнь несется в постоянной погоне за завороженным воображением. А охота – единственная реальность, в которой я существую.