Умышленное обаяние - Ирина Кисельгоф

– Твоя страсть к бродяжничеству ненормальна, – ворчит Ида.

Нормально, ненормально… Даже неохота спорить, потому что это так. Новые места, другие женщины. Остаться на месте – убить себя как мазилу. Ни на что другое я не способен. Но проблема в том, что я здесь уже почти четыре месяца – и не могу. Страх не сделать больше ничего и никогда терзает меня все сильнее, я тяну с отъездом. Что меня убивает?

– Капля никотина, – хмыкнул Кирилл.

Точно. А я та самая лошадь. И никотин известен. Как у этой убитой жизнью доходяги. Ее взгляд упал вниз, она давно ничего не ищет. Безысходно, бесполезно, безнадежно. Свет отбрасывает тень, жилы и вены плетут черно-белые морщины кармической тяжбы. Я смотрю на доходягу, страх сосет под ложечкой. Я даже вижу его влажные, вкрадчивые… алые губки! Ё… твою мать!

– Черно-белый вариант. Любопытно?

– В общем и целом, – вяло произнес я. – По крайней мере, она выбивается из местного табуна… Есть настроение. Лошадь, которая почти умерла.

– Вот такой вот энимал-арт, – невпопад сказал Кирилл.

Я бросил на него взгляд и чуть не рассмеялся. Да мы похожи! Два бледных, занудных кролика в чьих-то злобных, когтистых лапках. У него что, любовь? Всего лишь? Тогда мне много хуже. У меня нет предмета для подстановки. Воображение помрет, коллекция останется неполной. Ха-ха… Сдается мне, я почти умер, реанимации не предвидится. Вот такие вот дела…

– А это что?

– Тот примитивист… Помните бабищу верхом на мужике?

Еще бы! Как не упомнить картинку с места преступления!.. Какой же я идиот! Господи ты боже мой!

– Ну, посмотрим.

Я взял картон и подошел к окну. Это у нас что? До или после exitus letalis? Тот же парень играет на трубе. Ха!.. Шутка-шуточка… А играет он на какой-то национальной фиговине. Физиономия тоскливая, из компании только пасторальная коза и кувшин с вином. Ну и отлично! Что ж плохого, если ты один? Пей, запивайся в компании с домашним скотом… Если повезет, мозг отшибет до козлиного скотства. Да… Хорошая идея.

– А не хлопнуть ли нам по рюмашке?

– Хлопнуть, – вздохнул Кирилл.

– Водки нет. Есть «Барбанкур». Обычный.

– Не пил, – снова вздохнул Кирилл.

Я плеснул по полстакана рома и протянул Кириллу.

– Ну. Загадывай желание. «Барбанкур» прошуршит «Ву-Ду», и проблемка станет мертвым мертвецом.

Мы приговорили бутылку «Barbancourt» без закуски и слов. А чего говорить-то? Я пил, глядя на мужика, смерть которого уже объявили. Мужик наяривал на дудке все веселее и веселее, все ярее и забористее. Этакий воинственный диксиленд перед вечным упокоением. Я пару глотков рома – он рюмку ракии, я рюмку – он стакан, я полстакана – он бутыль. У него морда красная, у меня тоже, ему жарко, мне тем паче. Мужик жарит на дудке, а мне лезет в голову сербский коконешти. Хоба! Хоба! Хоба! Мы пляшем на пару, коза пучит на нас хитрые глазки. Хоба! Хоба! Хоба! Выкусила?!

– Слышь, Кирилл, а зачем ему коза? – ухмыльнулся я.

Мы переглянулись и заржали как кони с яйцами.

– Ххха! Это рай!

– Не. Ад!

– Ххха! Болезный!

– Кто? Бог?!

– Ххха!

– Баба!

– С возу!..

– Легче! Ххха!

– Где мой воз?

– Нету! Ххха!

– Туды их в качель! – рявкнул я.

– Ххха! – Кирилл упал на стол и сказал в столешницу: – Вы это… Ей позвоните.

– На кой? – удивился я.

– Ну… – Кирилл вдруг побледнел. – Она… Это… Ну в общем, позвоните.

Дурень! Вот дурень! И это любовь?! Хрень!

– Короче. Я сам разберусь. Понял?

– Ладно, – Кирилл отвернулся к окну. – Пойду я.

– Иди.

Кирилл ушел, я выцедил из бутылки последнюю пару капель и поднял стакан вверх.

– За тебя, мужик! Христос-Эрос, твою мать! Ххха!

Красномордый мужик подмигнул мне сразу обоими глазами. Хоба! Хоба! Хоба! Сербский танец коконешти – мужское дело! Я без сил рухнул на кровать и взял трубку.

– Привет. Давай я заеду…

– Не могу, – долбанула копытом в живот коза. – Я встречаюсь с подругой.

– Отодвинь!

– Не могу! – с тихой злобой прошипела она.

Я подбросил телефон вверх, он приземлился на пол. А когда поднял, телефон сказал: «Гуд-бай». К черту! К черту! К черту! Сука!

* * *

Я выцелил бабочку у больницы. Она на остановку, я за ней. Она в автобус, я за ним. Она на задней площадке, я в кильватере. Она поймала мой взгляд, я поднял средний палец. Выкуси! Она вышла, не оглянувшись, я за ней к летней веранде кафе. Она за столик, я за ее спиной.

Я приготовился ждать, а ждать не стоило. К ней сразу подошла роскошная блондинка. Я воленс-ноленс сделал стойку. Беспутный голос, развратные глаза, вульгарный смех. Блондинка уселась и привычно оглядела зал. Я улыбнулся – она лениво прикрыла глаза. Я рассмеялся и приложил палец к губам – она подняла брови. Я умоляюще помотал головой – она бросила взгляд на бабочку. Я выстрелил в крылатку – блондинка засмеялась. Они о чем-то говорили, во мне бурлила злобная радость. Бабочка лицом к столу, к меню, к окну, блондинка – на охоте. Ее цель – я. А я не прочь! Бабочки долго не живут. Господи! Да что я в ней нашел?

Блондинка подняла руку, блеснув кольцами, я замер. Длинные, толстые пальцы в перетяжках зажили своей жизнью. Я смотрел на них, не в силах отвести глаз. Бледные, прирученные гусеницы в серебряных ошейниках ползли по выгоревшей траве волос; я до дрожи всей кожей чувствовал их холодные, складчатые тушки. У меня засосало под ложечкой. Новая страница? Все заново? Повезет? Да пошли же ты ее к черту!

Я уже стал терять нетерпение, как бабочка поднялась и прошла к выходу, так ни разу и не оглянувшись. Сука!

Я молча уселся за столик, блондинка подняла гусеницы бровей, они блеснули золотистыми щетинками.

– Мы знакомы? – спросила она.

– Заочно, – засмеялся я.

– И кто же? Саша?

– Да.

Блондинка раздвинула кольчатые губы, за ними блеснули мощные резцы. У меня свело живот. Гусеница – хищница? И кто же я для нее? Я засмеялся. Червяк или тля?

– И что же вы хотите?

– Ничего.

– Мне она о вас ничего не говорила. Не стоите внимания?

– Вам решать, – улыбнулся я.

– Даже так? – Блондинка расширила веки, и я увидел рыхлую голубую пряжу радужки. Она вилась шелковой паутиной вокруг зрачковой, темной норки. Оступился, провалился.

– Я бы этого хотел.