Корсар и роза - Звева Казати Модиньяни

Графиня перестала плакать, но по-прежнему смотрела на него испуганными глазами. Спартак, растроганный и немного сбитый с толку таким непредвиденным проявлением слабости, нежно обнял ее.

— Ты вымокла насквозь, — прошептал он ей на ухо. — А сердце стучит прямо как бешеное.

Через несколько мгновений Одетта высвободилась из его объятий и взглянула прямо в смеющиеся и ясные глаза молодого человека.

— Спасибо, мне уже лучше, — сказала она, вновь обретая уверенность в себе.

— Я хочу тебя. — Он снова, с настойчивой нежностью обнял ее.

Одетта ничего не ответила, но не оказала сопротивления, когда Спартак стал покрывать ее лицо поцелуями, всем телом отдаваясь томительно долгим ласкам. Их сближение было тихим и нежным, без диких порывов, без пылкости, без бурной страсти.

Гроза миновала, и теперь солнце золотило их обнаженные тела.

— Пожалуй, нам пора одеваться и возвращаться домой, — предложил Спартак, обнимая ее.

— Побудем здесь еще немного, — еле слышным шепотом попросила Одетта.

— Нам надо привести себя в порядок и вернуться домой, — упрямо повторил Спартак, отстраняя ее от себя. — И будем делать вид, что между нами ничего не произошло.

— Чтобы вернуться к прерванному разговору, когда нам этого захочется? — Одетта опять была полна кокетства.

— Это невозможно, графиня, — ответил он, помрачнев. — Ваше место — рядом с графом и его друзьями, а я постараюсь не забывать о своем положении. У нас обоих есть многое, чем стоит дорожить. Мы просто укрылись в старом сарае от грозы.

Они оделись и вышли из сарая. Спартак закрыл за собой дверь.

Ни он, ни она не заметили брошки Одетты в форме розы, оставленной и забытой на ложе из соломы.

Чувство глубокой печали охватывало старую даму всякий раз, когда она переступала порог парадной столовой. Глядя на длинный прямоугольный стол, на два серванта в стиле 40-х годов, симметрично расставленных у противоположных стен, на вытянувшиеся ряды пустых стульев, она особенно болезненно и остро ощущала свое одиночество. Лене было памятно то время, когда в этой комнате кипела жизнь, когда там собирались дети, муж, друзья. Ей хотелось хоть на минуту вернуть прошлое, вновь услышать родные голоса.

Она могла бы перенести свои трапезы в малую гостиную или даже в спальню, но вместо этого налагала на себя ежедневную епитимью, обедая и ужиная в парадном зале, не в силах расстаться с отчаянной, противоречащей разуму теплящейся надеждой на чудесное воскрешение прошлого. Вновь и вновь она возвращалась мыслями к рождественским праздникам, когда вместе с детьми устанавливала на комоде ясли, символ рождения Христа, вспоминала, как они обмывали университетский диплом Спартака, как праздновали помолвку Миранды с Джулиано Серандреи.

Лена с мучительной тоской цеплялась за далекое прошлое, окончившееся для нее со смертью мужа. Недавнее прошлое она вспоминала с куда меньшей охотой. Многое ушло из памяти, позабылось. Транснациональные корпорации и связанные с ними ненасытные банды уголовников уничтожили тех, кого она любила, а теперь стремились прибрать к рукам все имущество семьи Рангони. В недалеком прошлом просто не было ничего такого, о чем стоило бы вспомнить.

Она села во главе стола в полном одиночестве. Белая льняная скатерть, посуда тонкого фарфора, серебряные приборы с черненым узором, хрустальный кувшин с водой и белая дамасская роза в вазочке: такова была сервировка для горсти риса и пары листиков салата. Ее диетолог разрешал ей съесть за ужином кусочек домашнего торта, но она чаще всего отказывалась от этой привилегии, так как почти утратила вкус к хорошей кухне.

Лена включила телевизор, чтобы послушать новости. Центральная тема выпуска не менялась в течение нескольких недель: это был репортаж из зала суда, где слушалось громкое дело ее сына Джованни и ее зятя Бруно, замешанных в политическом скандале, связанном с многомиллиардным оборотом компании «Рангони Кимика».

В объективах телекамер появился Джованни, переступавший порог дворца правосудия в сопровождении своих адвокатов.

— Доктор Рангони, сегодня суд будет задавать вам вопросы относительно доли прибылей, отчисляемой в черные кассы политических деятелей. Как вы намерены защищаться? — спросил один из телерепортеров.

Старая дама внимательно вгляделась в лицо сына. Оно показалось ей спокойным, и точно так же прозвучал его голос, когда он отвечал журналисту:

— Мне некого и нечего защищать. Даже себя самого. Финансовые корпорации хотят раздела нашего пирога. Если у них получится, пусть забирают.

— Значит, вы не будете защищаться? Но вы намерены рассказать, что произошло после смерти вашего шурина Джулиано Серандреи? — не отставал репортер.

— Я бы охотно это сделал, если бы знал. Есть такие вещи, которых ни я, ни вы, ни судьи никогда не узнают.

— Значит, все-таки есть секреты, не выдерживающие света дня? — продолжал журналист.

— Есть злодейства, не поддающиеся описанию. Но их совершили не мы, — бросил Джованни напоследок.

Маддалена выключила телевизор.

— Молодец, мой мальчик, — с гордостью прошептала она сама себе.

Служанка, подавая на стол десерт, доложила, что из Форли прибыл монсеньор Сальвати.

— Вечно он тут как тут, стоит мне сесть за стол, — проворчала Маддалена. — Не хочу его видеть. Отошлите его, — приказала она.

С тех пор как их предприятия начали терпеть крах, престарелый священник самозвано объявил себя духовником семьи Рангони. Многие считали его святым, приписывая ему благочестивые деяния и подвиги во имя любви к ближнему. Старой даме претила такая показная святость. Священником, которого она всегда почитала и любила, был старый дон Паландрана. Он ел ту же пищу, что и бедные люди, иногда голодал вместе с ними; недолго думая, раздавал подзатыльники крикливым мальчишкам, нарушавшим его покой; возвышал голос и обрушивался с гневными нападками на лицемеров, помогал страждущим и, ничуть не смущаясь, провозглашал: «Тому, кто придумал страдания, я бы голову отрезал и преподнес бы ему на блюде».

Пожилая синьора все еще помнила, с каким негодованием обрушился на нее старый прелат, когда она призналась ему на исповеди, что не живет с мужем.

— Ступай в ризницу и подожди меня. Сейчас я не дам тебе отпущения грехов, — приказал он.

Она покорно отправилась дожидаться окончания мессы в прохладном, пахнущем ладаном и древесиной полумраке ризницы, среди церковных облачений и фигур святых с обращенным к небу взором.

Священник бурей ворвался в помещение и принялся осыпать ее проклятиями.

— Ты не святая девственница! Ты просто полоумная девка, и у тебя еще хватает наглости выгонять этого несчастного на чердак. Брак, да будет тебе известно, есть священное таинство, и если ты его не уважаешь, то совершаешь смертный грех. Так вот чему тебя учат книжки, что дает тебе кузнец? — Он размахивал руками и мерил комнату длинными шагами, черная сутана так и ходила волнами вокруг его тощей фигуры. — До тех пор, пока не начнешь выполнять свои супружеские обязанности, не смей и носа показывать на исповеди, потому что отпущения грехов я тебе не дам. А теперь — вон отсюда! Долой с глаз моих!