Шуры-муры на Калининском - Екатерина Рождественская

— Они рвутся на свободу. Правда, так и было, я ж это явственно видел, — продолжал Мамед, поймав удивленный взгляд Роберта на Аллу. — Деться они никуда не могут, гарцуют в нетерпении, бьют копытом, пускают пар из ноздрей. Но и боль внутри начинает расти, подкрадывается, вздыбливается, я уже понимаю, что что-то грядет. И вот они поворачиваются задом к моим уже избитым глазам, все разом, как в цирке, и по чьей-то неуловимой команде хрясь копытами! Боль неземная, словно через глаза пустили электричество, все темнеет, вспыхивают звезды, и ты падаешь, летишь куда-то вслед за мелкими вороными, которые становятся навозными мухами, и ты словно умираешь, — Мамед даже всхлипнул от жалости к себе. — Отсюда и мое авторское название этого незабываемого коктейля — «Удар копытом», не понимаю даже, больше в нем ангельского или дьявольского. Ребята, очень рекомендую! Хотя дух вон потом, жить не хочется, вырубает… — и добавил, скривившись: — Какое это ужасное место, моя голова…

Вид у него стал пришибленный и выхолощенный, словно его всего выпотрошили, а оболочку оставили на время. Он сидел, бесцельно ковыряя вилкой кусок поджаренного хлеба и внимательно рассматривая рисунок, который оставило на нем пригоревшее масло. Монолог этот, талантливый и эмоционально насыщенный, немного даже загипнотизировал Алену с Робертом. Но Роб встряхнул головой, сбросив с себя чужие болезненные видения:

— Прекращай, старик! Живой, здоровый, красивый, одаренный! Тебя все любят, хоть первого встречного спроси! Что за уныние? — Роберт снова закурил. — Всякое в жизни бывает, держи удар! А пить до потери пульса и стрелять — большого ума не надо. Жизнь любит, чтобы ее жили!

Посидели тогда, угомонили страдальца, обласкали-успокоили, как могли, увезли с собой пистолет и оставшиеся бутылки.

Мамед в Москву сразу возвращаться не захотел, остался еще на пару дней, но мозги проветрил, бутылки убрал, вороных коней загнал в стойло, ситуацию оценил и что-то, видимо, для себя решил. Потом позвонил Крещенским уже из города, поблагодарил, сказал, что они его спасли. Уж как там его спасли, Алена с Робертом особо не поняли, но в душе обрадовались, что острота этой ситуации спала и все, слава богу, обошлось.

А Мамед — ну что Мамед, встретился на посошок с Миленой, с ходу снова с ней поссорился, когда она заикнулась о последнем шансе и сближении. Сказал, что сблизить их после всего может только оптический прицел. Милена было задохнулась от ярости, наговорила ему кучу гадостей, в общем, спуску тоже не дала, отреагировала, как обычно, по-боевому, и встреча закончилась полным крахом пылких десятилетних отношений. Объявила, что будет жить теперь не своей жизнью, а по мотивам воспоминаний. Но Мамед развития нового сюжета ждать не стал, а тем же вечером улетел в Баку, где моментально, словно его спустили с поводка, на фестивале русского искусства познакомился с замужней оперной дивой, обнадеживающе пахнущей духами «Быть может». И сразу у фестивальных знатоков поинтересовался, как у нее на личном фронте: видимо, его уже тянуло на передовую, срочно хотелось подлечиться. Было вполне закономерно и, в общем-то, совершенно очевидно, что в одиночестве Мамеду долго побыть не получится, очень уж он был намагничен и привлекателен для страждущих охотниц. Да и потом, физически был не способен долго поститься.

Вернулся в Москву и — что вы думаете? — сразу позвонил Милене, как ни в чем не бывало рассказал о новом знакомстве. А с кем же еще было советоваться по такому личному и трепетному вопросу?

— Женись, — просто и по-деловому сказала Милена. — Она личность, этого не отнять, любит кофточки и вазочки, думаю, тебе с ней может быть интересно. — Милена, в общем-то, поняла, что будущего у них с Мамедом уже точно никогда не будет, так хоть останутся друзьями.

Ну и спустя какую-то неделю Мамед пришел в гости к Крещенским уже с этой интересной личностью под ручку. «Августа, познакомьтесь», — представил он спутницу. Августа глубоко улыбнулась, обнажив прекрасные розовые десны, и царственно посмотрела поверх голов. Миленькие ямочки, пухлые щечки, брюнетистые завитушки, холодные карие глазки. «Нет, не мое. И имя редкое — Августа…» — задумалась, улыбнувшись, Алена. Ну понятно, родилась, наверное, в августе, как ее еще можно было назвать!

Но шутки шутками, а по поводу разрыва Милены с Мамедом она все-таки страшно переживала, поскольку за все годы крепко подружилась с девушкой, считала ее своей подругой и очень сочувствовала. А теперь надо было как-то перестраиваться, подстраиваться, что Алене было несвойственно, делать приветливое лицо новой Мамедовой подруге (хотя та ее почти не замечала и вроде как делала одолжение своим приходом и вялыми ответами), находить темы для формального разговора, отсеивать шутки, на которые не всегда была адекватная реакция (с чувством юмора там было совсем неважно), и сидеть скованно и напряженно в своем же доме за своим же столом. Но уж если история приходилась Августе по вкусу, то хохотала она фальцетом, хотя певческий голос у нее был меццо. Все ждали, когда она засмеется, именно это и было действительно смешно. С бывшим мужем Августа по-быстрому тогда разошлась и теперь царила во вновь образованном государстве.

Все стало стремительно меняться. Мамед продолжал приходить, но совсем уже не так часто, как раньше, в основном только чтобы поработать с Робертом. И сразу виновато спешил домой. Лидка учуяла — не на крыльях любви летел обратно, нет, а как к строгой маме, которой обещал быть вовремя. Ошибка его в том, качала головой Лидка, что болеет-то он одной, а лечится другой, классика, попал мужик. Теперь, даже если Мамед находился в центре города рядом с Калининским, к Крещенским уже не забегал просто так, как раньше, а появлялся исключительно на званых ужинах — прилизанный, какой-то навощенный и напомаженный, приглушенно отдающий духами «Быть может» и, конечно же, всегда под руку с Августой, чинно и торжественно, словно выходил на сцену. А с Миленой все время держались за руки, как подростки. К себе они не звали: Августа не готовила, да и вообще не любила принимать гостей. Алена с Робертом долго даже не знали, где они живут. Через какое-то совсем небольшое время Мамед с Августой перестали отзываться на большую часть приглашений и ушли в какой-то параллельный мир — о них все больше слышали, чем видели среди старых друзей. Августа с тщательным хирургическим усердием отсекала все, что было до нее, не желая оставлять никаких ниточек, тянущихся из бурного прошлого Мамеда, которое, как она боялась, могло испортить ей настоящее и тем более будущее. Душно стало с ними. К телефону она подходила всегда сама и хорошо поставленным сопрано отвечала: он отдыхает, он не может, не сейчас, перезвоните позже.

И всё.

Точка.

С Давидом все было по-другому, хотя переходный период — от одной женщины к другой — пришелся на то же самое время, словно они с Мамедом сговорились. С первыми двумя браками Давиду не сильно повезло, так, во всяком случае, казалось заинтересованной творческой общественности, находила коса на камень, скандалы расцветали пышным цветом, еще и мама его не одобряла всю эту канитель с артистками. Но, как водится, Бог любит троицу, онто и послал ему вдруг совершенно чудесную юную ленинградку, не испорченную славой, мужчинами, деньгами и вниманием публики. Впечатление на Крещенских она произвела совершенно лучистое, светилась красотой и к тому же была умна. И немаловажная деталь — претендентка наконец-то понравилась маме Давида.