Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина - Бретт Кук

class="p1">Конечно, если бы утопические общества были действительно совершенными, противостоять им не было бы ни возможностей, ни желания. Их якобы рациональное устройство не соответствует человеческим потребностям, но если бы соответствовало, «Разум» бы возобладал. Мало того, что сильно снизился бы интерес к повествованию (от этой беды страдают образцовые утопические произведения), также было бы мало смысла сопротивляться натиску современности. Правильное с точки зрения восприятия означало бы правильное с точки зрения этики. К тому же отпала бы необходимость в утопической фантастике, поскольку сами подобные общества, по всей вероятности, уже существовали бы.

Возможно, это и хорошо, по крайней мере для нас, читателей, что вышеприведенный сценарий совершенно наивен. Ошибка глубоко вплетена в ткань большинства утопических режимов, по крайней мере в тех, что представлены в антиутопиях, равно как и в реальной жизни. В «1984» Оруэлла и фильме «Бразилия» Т. Гиллиама (1985) техника довольно отсталая; Эммануэль Голдстейн, не только заклятый враг Океании, но и аналитик, отмечает, что антиутопический мир более примитивен, чем наша доутопическая область. Во времена холодной войны был сделан убедительный вывод, что закрытые и регламентированные общества значительно менее эффективны, что они в конечном итоге становятся жертвами неряшливого мышления хотя бы потому, что изолируются как от внутренних, так и от внешних источников конкуренции, которые могли бы держать их в напряжении. М. К. Букер, рассматривая роман Хартли «Справедливость налицо», приходит к выводу, что при конформистских режимах предсказуема «тяга к посредственности во всех аспектах человеческой жизни» [Booker 1994: 169]. В них допускается множество псевдо– и откровенно антинаучных течений, таких как «лысенковщина» – ламаркизм по-советски. В «1984» О’Брайен отрицает теорию эволюции и утверждает, что Земля не старше человечества. По его словам, Партия, если только захочет, может провозгласить, что «Земля – центр вселенной. Солнце и звезды обращаются вокруг нас» [Оруэлл 1989: 179–180]. Учитывая, что эти режимы постоянно искажают историю, удивляться не следует. По прошествии времени кто там помнит, как оно было на самом деле? Примерно так же, судя по многим его заявлениям, поступает и Единое Государство. Есть еще один недостаток, присущий многим режимам, в частности тем, что фигурируют в «Машине различий» У Гибсона и Б. Стерлинга (1990), «Фатерланде» Р. Харриса (1992) и «Мы» Замятина: они плохо умеют собирать информацию о своих гражданах [Booker 1994: 160,165]. Это не только пробивает брешь в броне для диссидентов, но и предполагает абсолютную непознаваемость аспектов личности. Наконец, некоторые режимы и не пытаются рационализировать себя полностью. Так, Единое Государство не только не ликвидирует Личные Часы – по непонятной причине оно допускает, чтобы посреди него продолжал существовать Древний Дом [Singleton 1997:109]. Подобно Резервации в «О дивном новом мире» или пролам в «1984», это потенциальный рассадник подрывных сил.

С другой стороны, не следует переоценивать компетентность Мефи. Заговорщики намереваются захватить «Интеграл», но у них нет четкого плана, как использовать его для свержения Единого Государства. Когда Д-503 спрашивает, что будет дальше, 1-330 отвечает, что не знает: все, что ей приходит в голову, – лететь «все равно куда» [272]. Конечно же, эта попытка заговора легко пресекается. Возможно, все дело в том, что человеку свойственно ошибаться.

4. Современная математика и Мефи

В статьях Замятина неоднократно упоминается революция в научной и философской мысли, инициированная Лобачевским и утвердившаяся в общественном сознании благодаря Эйнштейну. Если евклидова трехмерная геометрия была убедительной иллюзией, то открытие бесчисленных неевклидовых геометрий представляло собой массовый случай математического и эпистемологического «остранения». Отныне ни один взгляд на Вселенную, ни одно постижение важной истины не могли быть приняты как достоверные. В 1921 году, основываясь на этих открытиях, Эйнштейн заявил: «Пока законы математики остаются определенными, они не имеют ничего общего с реальностью; как только у них появляется нечто общее с реальностью, они перестают быть определенными» (цит. по: [Kline 1967: 473]). В то время как старая математика была самым авторитетным критерием истины, новая стала мерой наших пределов в определении истин. Учитывая всеобщий фурор, бушевавший тогда вокруг Эйнштейна и его открытий, Замятин, возможно, знал об этих настроениях; они, безусловно, предвосхищаются в таких статьях, как «О синтетизме», «Новая русская проза», «О литературе», где подобные идеи связаны с разрушением привычных перцептивных установок[32].

Обширнейшие просторы, открытые для воображения неевклидовой геометрией и теорией относительности Эйнштейна, также показали, что логическая индукция может превзойти воображение [Там же: 476,553]. Как заметил Дж. Кантор, «сущность математики – свобода» (цит. по: [Там же: 474]. А. Н. Уайтхед писал: «Наука чистой математики в ее современных вариантах может быть представлена в качестве самого оригинального продукта человеческого духа» [Уайтхед 1990: 75]. Конечно, о математике достаточно часто говорят, как об искусстве, применяя такие понятия, как симметрия и красота, – так было и с открытиями Эйнштейна. Как и искусство, чистая математика предполагает своеобразный поиск некоей идеи «истины», применимой в универсальном масштабе. Дух открытий сочетается здесь с самовыражением. Кроме того, успехи в математике достигаются за счет приведения к высшему порядку разрозненных элементов – таковым М. Буш считает тешащую самолюбие формальную симметрию в великом произведении искусства [Bush 1967: 33].

Трудно найти лучший пример, чтобы показать, как культурная эволюция опередила биологическое развитие. По сути, математическое мышление настолько далеко выходит за границы, наложенные эволюцией на нашу интуицию, что такие современные научные концепции, как теория относительности и n-мерное пространство, едва ли доступны воображению. Ссылаясь на эти прорывы, Замятин косвенно призывал художников, следуя примерам Лобачевского и Эйнштейна, разрушать иллюзию классического реализма и прокладывать путь к бесчисленным неевклидовым пространствам, которые можно обнаружить в нашем сознании. Более того, в романе эта революция восприятия и служит образцом для восстания, которое в Едином Государстве должны произвести Мефи, а в сознании Д-503 – математические идеи. Замятин достигает этого, ссылаясь на различные аспекты математики, которые, как и неевклидова геометрия, ставят в тупик наше повседневное восприятие.

Конечно же, Замятин не ожидает, что непосвященный читатель поймет, каким образом Лобачевский доказал, что через точку, не лежащую на данной прямой, проходят по крайней мере две прямые, лежащие с данной прямой в одной плоскости и не пересекающие ее, даже будучи продолженными в бесконечность. В неевклидовых геометриях пространство осмысливается как несколько искривленное. Между тем Эйнштейн произвел аналогичный переворот в физике: он развеял традиционные представления о стабильном времени и пространстве, заменив их скоростью света в качестве единственной универсальной константы, а затем показав, как на траекторию движения луча влияет сила тяжести, а именно искривляет ее. Однако он при этом использовал разработанную в середине XIX века эллиптическую геометрию Б.