Харбин - Алексей Воронков

– Я-то?.. Конечно, видел! – с жаром произнес офицер. – Помнится, в Омске, в ставке Верховного, мы отмечали Рождество, а в это время вся Россия… понимаете? Вся Россия пылала в огне!.. Повсюду трупы, трупы, трупы… Смрад такой, что не приведи господи! И главное, никакого просвета впереди. Вот то был ад так ад! А мы сидели и пили шампанское… А, каково?

Лиза была натурой впечатлительной, поэтому она испытала сильное волнение, когда представила себе, как это все выглядело.

– Неужели вам было не страшно?.. – доверчиво прижавшись к плечу ротмистра, спросила она.

– Ну как же не было, было… – Подняв полу шинели и опуская руку в карман галифе, чтобы достать портсигар, честно признался он. Видно, тоже вдруг нервишки зашалили – вот и потянуло закурить. Однако вспомнив, что рядом с ним женщина, решил воздержаться. – Но я не смерти боялся… Меня больше всего мучило то, что я больше никогда… – никогда! – не увижу свою Россию… Не увижу ее тихих городков, зеленых рощиц, неторопливо бегущих речушек… А разве можно без этого жить?

– Но вы же сейчас как-то живете…

– А живу ли? – усмехнулся он. – Да, я теперь богат и могу жить так, как мне хочется, но я бы сейчас все отдал за то, чтобы хоть на миг оказаться в родительском доме… Чтобы увидеть маму, сестренку, соседей – всех! Но я этого не могу сделать. Понимаете? Не могу…

На глаза у него навернулись слезы. Лиза видела это в свете новогодней иллюминации и ей стало жалко ротмистра.

– Сергей Федорович, милый!.. Я бы все сейчас отдала, чтобы вы были счастливы… – невольно вырвалось у нее из груди. Это был не то порыв, не то приступ отчаяния.

Шатуров даже открыл рот от неожиданности. В следующее мгновение он притянул девушку к себе и поцеловал ее в губы. Поцелуй этот был долгим и страстным… Так целуются только зрелые мужчины. У нее закружилась голова. До сих пор она знала про любовь только по книгам, а тут вдруг… Вот… Вот, оказывается, какая она, эта настоящая взрослая жизнь! Это когда ты уже не владеешь собой… Когда ты готова целиком подчиниться воле другого человека. Когда его поцелуй сводит тебя с ума и тобой обуревает безудержная страсть… Вот оно… Вот…

– Я люблю вас, Lise… – почувствовав, как Лизонька, теряя силы, буквально повисла у него на руках, проговорил ротмистр. – Очень… Очень люблю…

Чтобы люди не пялили на них глаза и не тыкали в них пальцами, Шатуров увел Лизу в какую-то подворотню, там распахнул полы шинели и снова притянул ее к себе.

– Нет… нет… нельзя, так… нельзя…. Я вас прошу… – неожиданно пришла в себя Лиза. Но он продолжал целовать ее.

Она вырвалась и убежала. Ротмистр едва поспевал за ней.

– Lise… Дорогая!.. Ну что же ты? Погоди!..

Рядом с ней остановилась пролетка.

– Вам куда, барышня? За полтину свезу в любой конец.

Она прыгнула в экипаж.

– В Модягоу!

И лошадь взяла с места.

– Lise!.. Подожди! Ну, куда же ты?..

Но прилетевший со стороны Пристани ледяной ветерок унес его слова. Он махнул рукой и поплелся назад. По пути остановил извозчика, но, вместо того, чтобы ехать домой на улицу Гоголя, он потащился в ночной кафешантан «Бомонд», где и прогулял до утра. Утром снял номер в отеле «Модерн» и заказал себе проститутку. Это была миниатюрная японка, с которой он выпил бутылку французского шампанского, а потом долго жаловался ей на свою жизнь. Та ни бельмеса не понимала по-русски, только гладила его набриолиненные волосы и что-то мурлыкала ему на ухо. Так он и уснул, убаюканный ее пением, а когда встал перед закатом, девушки уже не было. И только тонкий аромат ее духов напоминал о ее недавнем присутствии.

Петр Сергеевич порылся где-то в своих бумагах и достал фотографию. На ней были запечатлены его ученики – единственный, как он пояснил, выпуск благовещенского худучилища, который состоялся в 1924 году. Всего девять человек. Молодые, с одухотворенными лицами, они будто бы с любопытством и в то же время с некоторой настороженностью всматривались в горизонты будущего. А что там?..

– Вот это все мои дети, – вздохнув, проговорил он. Болохов взял в руки фотографию и долго рассматривал ее.

– Интересно, – произнес он, возвращая Евстафьеву фото.

– Еще как интересно! – воскликнул Петр Сергеевич. – Если учесть, что это все талантливые люди. Взять, к примеру, вот этого парня… – Он указал пальцем на молодого человека, и Болохову показалось, будто бы сама история, выйдя из своих темных глубин, предстала перед ним. У парня красивое мужественное лицо – ну точно главный герой неопубликованной покуда повести Николая Островского «Как закалялась сталь», отрывки из которой недавно появились в одном из центральных журналов. Косоворотка, светлые зачесанные набок волосы, умный напряженный взгляд… – Это Ваня… Иван Григорьевич Смотров, мой лучший ученик.

– Лучший ваш ученик? И где же он сейчас?..

Так Болохов и узнал о судьбе этого парня, которого сам Евстафьев назвал талантливым художником.

Когда в 1925 году художественное училище в Благовещенске закрыли, все преподаватели, в том числе и Петр Сергеевич, остались без работы. Учащимся было легче – они просто-напросто уехали продолжать учебу в Хабаровском художественном училище. А что было делать им, их учителям? На что питаться, на что жить? Многие художники стали покидать город: здесь для них, увы, уже не было будущего. Так закончился благовещенский «ренессанс», так потихоньку начинался закат старых культурных традиций на Амуре…

В том же 1925 году Иван Смотров, забрав жену Леночку, уехал к родителям в глухое таежное село, не забыв пригласить на деревенские харчи и оставшегося не у дел своего любимого учителя. Там, под сенью деревенской избы, Евстафьев то ли из благодарности к молодоженам Смотровым, то ли по причине того, что он не мог сидеть без дела, написал их портрет. Позже Елена и Иван, вернувшись в Благовещенск, с гордостью говорили друзьям о том, что позировали самому Евстафьеву. Этой картиной, которую Евстафьев назвал «Молодожены», заинтересовались в Москве. В Благовещенск даже приезжали какие-то ответственные работники в надежде приобрести ее не то для Третьяковки, не то для Музея изобразительных искусств. Однако Смотровы, которым Петр Сергеевич отдал свою работу, не пожелали расставаться с таким дорогим подарком.

В середине двадцатых Иван отправился на учебу в Ленинград, в ту самую академию, где до этого учился и Петр Сергеевич. Увы, петербургский климат не подошел Смотрову. Вскрылась каверна и обозначился открытый туберкулез. Ивану Григорьевичу ничего не оставалось, как вернуться в Благовещенск. Чтобы заработать на кусок хлеба, он стал заниматься оформительской работой. По словам Петра Сергеевича, он замечательно оформил торговые залы здешнего центрального гастронома и фойе кинотеатра «Октябрь»…

– Но ведь это все не то, понимаете? Не то! – прихлебывая чай из блюдечка, говорил Евстафьев. – Этот человек был создан для большего, а что получается?.. Впрочем, и другим моим ученикам мало повезло. Теперь кто рисование в школе преподает, кто шабашит по деревням… А ведь тоже были не обделены талантом. А меня еще спрашивают: и что это художникам не хватает в родной стране, отчего они бегут за границу? Да вот от этой самой безнадежности и бегут. Когда ты по чьей-то злой воле вынужден наступить на горло собственной песне, – добавил он и тут же поймал себя на мысли, что произнес крамолу.