Вальс деревьев и неба - Жан-Мишель Генассия

— Эй, Луиза, ты слышишь? Отопри меня, пожалуйста.

Я подождала, потом позвала снова. Услышала шаги в коридоре и звук ключа в замке. Появился отец. Посмотрел на меня с безразличным видом, как если бы ничего не случилось, и спросил, не болит ли где, и ничего больше, ни намека на извинения за то, что он меня изуродовал. Мы стояли лицом к лицу.

— Я проголодалась.

— Луиза принесет тебе что-нибудь поесть.

— Не стоит, у меня хватит сил спуститься на кухню, я сама себе положу.

— Ты останешься в своей комнате.

Он бросил на меня невозмутимый взгляд, отступил и, прежде чем я успела среагировать, повернул ключ в замке. Я поверить не могла, что он закрыл меня в моей собственной комнате, и принялась барабанить в дверь. Пришлось недолго ждать, пока снова не раздался звук открываемого снаружи замка. Появился отец, я отступила на пару шагов.

— Хватит! — воскликнул он. — У тебя стыда нет? Ты меня обесчестила.

— Я все вам объясню.

— Ты посмеялась надо мной, ты предала мое доверие, теперь ты будешь подчиняться, по доброй воле или силой. Ты наказана так, как того заслуживаешь. Ты больше не выйдешь из своей комнаты, пока тот не покинет деревню.

— Вы не имеете права держать меня пленницей.

— У меня есть все права: ты моя дочь и ты несовершеннолетняя. А у тебя есть только право молчать. Если б я захотел, то мог бы отправить его в тюрьму, и не могу сказать, что не имею такого желания. Я сдерживаюсь, только боясь скандала, потому что должен заботиться о своей репутации. Но я над этим подумаю, можешь мне поверить, ему следует преподать хороший урок.

— Вы не можете держать меня взаперти вечно, рано или поздно я выйду из этой комнаты, и в этот день, предупреждаю вас, я уйду к нему, и найду его, и буду принадлежать ему, нравится вам это или нет, хотя надеюсь, что не нравится, но никто не помешает мне быть его женой.

— Ты покинешь эту комнату, только чтобы выйти замуж за сына Секретана. Или когда станешь совершеннолетней. И предупреждаю тебя: если тебе удастся убежать, обратно тебя приведут жандармы, а он на этот раз сядет в тюрьму, обещаю, и отправишь его туда ты сама.

* * *

* * *

Так началось мое заточение. Сегодня я с трудом могу вспомнить, в каком состоянии духа пребывала девчонка, какой я была; сейчас, более шестидесяти лет спустя, я спрашиваю себя, как смогла я вынести и эту жестокость, и это тюремное заключение, не взбунтовавшись, не разбив окно и не выбросившись наружу, чтобы уйти к нему. Возможно, если бы я решилась, наша жизнь сложилась бы по-другому, но я была молода и не осмелилась нарушить отцовский приказ, для меня это было немыслимым проступком. А главное, мне кажется, общество так изменилось за прошедшие годы, что сейчас трудно представить, до какой степени молодая девушка в те времена находилась во власти отца, что она с фатализмом переносила давление своего окружения, восстать против которого было делом невероятным. Ты могла злиться, кипеть от ярости, но все равно склоняла голову и безропотно подчинялась. Жестокость была обыденным явлением для женщин, которые позволяли себе малейшее ослушание приказам своего господина, смели артачиться и оспаривать его решения, и, если только супруга не умирала от побоев, мужчина пользовался абсолютной безнаказанностью в глазах суда, взывая к своему праву на наказание, которым был наделен природой и законом как глава семьи; отец был в той же степени всесилен по отношению к своим детям, пока они не покидали семейный очаг. Как я завидую положению теперешних женщин, их с таким трудом завоеванной независимости, хотя предстоит еще немало сделать на этом поприще. Сколько свобод получено, сколько дорог пройдено, но тогда мир был другим, и полагаю, что именно этот социальный атавизм заставил меня принять решение отца.

Я была пленницей в родном доме, отец превратился в тюремщика, а я в заключенную, причем с быстротой, которая меня сегодня поражает. Я склонила голову, притворяясь побежденной, я действовала, как большинство узников: хитрила с намерением обойти запреты, делала вид, что подчиняюсь, чтобы облегчить тяжесть заключения. Отец отпирал и запирал дверь на ключ, который держал у себя в кармане, и проверял, плотно ли закрыты ставни. Когда он заходил ко мне в комнату, то не проявлял никакой агрессивности, медленно осматривал помещение и выходил, не сказав ни слова. Он открывал Луизе, которая приносила мне поднос, ставила его на круглый столик и выходила, даже не глянув на меня. Когда мне нужно было справить нужду, я стучала, он провожал меня в туалет, ждал за дверью, потом провожал обратно в комнату, где и запирал.

Чуть позже он пришел и начал собирать все книги, которые только мог найти, опустошил полки книжного шкафа и в три приема вынес все из комнаты. Он не оставил ни единого тома, а когда я сказала, что умру от скуки, если не смогу чем-нибудь занять свой разум, он просто закрыл за собой дверь. Час спустя он принес старую Библию, принадлежавшую матери, и положил ее на кровать.

Утром и вечером я имела право прогуляться по саду, чтобы размять ноги; он садился в плетеное кресло и не спускал с меня глаз, а когда я говорила, что мне нужны книги, чтобы занять себя в долгие часы, когда остаюсь одна, он велел не болтать понапрасну и не терять времени, отведенного на прогулку.

* * *

* * *

То, на что я надеялась, наконец произошло три дня спустя — отцу пришлось вернуться в Париж, чтобы провести свои консультации: я поняла это, когда увидела, как на пороге появился брат, назначенный заместителем тюремщика на время его отсутствия. Несмотря на полученные указания — ему было запрещено обмениваться со мной хоть словом и слушать меня, — он присел на кровать с удрученным лицом и попросил не сообщать отцу, что он посмел говорить со мной, тот грозил ему самым суровым наказанием за нарушение полученных приказов. Но он больше не мог выносить эту чудовищную ситуацию, и то, что лежало на сердце, было слишком тяжелым грузом. У него был такой жалкий и несчастный вид, что я рванулась к нему, обняла и прижала к себе, несмотря на боль в шее.