Вальс деревьев и неба - Жан-Мишель Генассия

— Это неправда! Винсент любит меня. Так же как и я его.

— Теперь, когда он получил что хотел и обесчестил тебя, ты его больше не интересуешь. Ты его никогда не увидишь. Вот что я сделаю с твоим письмом!

Он смял листок, потом разорвал на мелкие клочки, которые бросил мне в лицо.

— Мы с Винсентом найдем друг друга, и вы не сможете нам помешать. Ваши ничтожные усилия не сумеют разлучить нас, потому что мы сердце и дыхание друг друга. Я буду его женой и выношу его детей.

Отец поднял руку, как будто снова собирался ударить меня, но я не шелохнулась, не попыталась защититься или уклониться от надвигающегося удара. Наоборот, я смело выпрямилась, стоя лицом к лицу, и смотрела ему в глаза с улыбкой на губах. Он опустил руку.

— Отныне ты будешь иметь дело только с Луизой и со мной!

Он вышел, заперев дверь на ключ. Я осталась одна — как еще никто не бывал один; голова закружилась, мне пришлось опереться о стул, чтобы не рухнуть, я погружалась в глубокую шахту, свет надо мной мерк, наверно, так чувствует себя человек, которого погребают заживо. В самом центре мироздания, между Антаресом и Альдебараном, не больше шума, чем в этом средоточии тишины. К несчастью, я разлепила веки и оказалась в моей запертой комнате, этом жилом кладбище.

Не будь Винсента, не будь его картин, которые возвращали мне надежду и свет, я бы выбросилась в окно; ничто больше не удерживало меня на земле. Если я исчезну, кроме Винсента, кому обо мне горевать? Кто подумает обо мне? Я должна жить ради него. Я не прикоснулась к еде, аппетита больше не было.

Вечером отец увидел, что я не притронулась к подносу, и приказал Луизе оставить его на месте. Он решил, что я хочу уморить себя голодом, но я просто показывала, что порвала с этой ненавистной семьей и не желала больше делить с ними что бы то ни было. На следующее утро голод вынудил меня съесть холодную ножку. Если я останусь здесь, если я приму его закон, то с моими надеждами покончено.

Я должна найти Винсента. Что бы ни случилось, я должна убежать из этой тюрьмы. Отец так боится скандала и пересудов, что не осмелится пожаловаться жандармам и выставить себя на посмешище: это убьет его. Его угрозы — блеф. Скорее он уступит, чем я.

* * *

* * *

Открыв дверь, Луиза потом тщательнейшим образом запирает ее за собой. Но чаще всего поднос мне приносит отец и сам провожает меня в ванную или следит за мной во время ежедневной прогулки. Мы не обмениваемся ни единым словом. Когда он обращается ко мне, я делаю вид, что не слышу, и не отвечаю. Позавчера я попросила дать мне книги, любые, пусть даже газеты, мне же нужно что-то читать, чтобы отвлечься, или я сойду с ума.

— Ты уже прочла Библию?

— Мне это не слишком интересно.

— Ты не права. Это чтение пойдет тебе только на пользу.

Это он не прав. Из-за его строгости мне нечем заняться, кроме как думать о Винсенте. Денно и нощно. Он ни на миг не покидает моего сознания, сопровождая любое, самое обыденное движение, ограниченное несколькими квадратными метрами моей камеры. Я смыкаю веки, и его картины заливают меня своим сиянием. Когда они проходят перед моими закрытыми глазами, я наконец начинаю понимать те замечания, которые он бросал и на которые я в тот момент не обратила внимания: его поиски спонтанно появляющегося цвета, который все и решает, его неприятие итальянской перспективы, которая обманывает глаз и которую он стремился заменить чисто живописным пространством.

* * *

* * *

Вновь и вновь перебирая в мыслях те времена, я всякий раз поражаюсь тем выдумкам, которые были написаны о Винсенте, тому вздору о его душевном состоянии или здоровье. Толпа обожает штампы, придуманные людьми, абсолютно несведущими, которые сбились в кучу, как стадо баранов, и упиваются легендой о прóклятом художнике, что, по сути, чистая ложь. Мне жаль их огорчать, но в тот июль Винсент чувствовал себя хорошо, как никогда, и не страдал ни от депрессии, ни от приступов пессимизма, ни от тревоги. Напротив, он строил множество планов. Хотел навестить Писсарро, посмотреть его мастерскую, где хранились сокровища, и поработать с ним вместе на природе, но тот был болен и без конца переносил их встречу на лучшие дни. Винсент собирался устроить общую выставку со своим другом Шере[50] в одном из кафе на Бульварах, и Тео твердо намеревался заняться ее организацией, как только уладит дела со своим начальством. Винсент мечтал присоединиться к Гогену в Бретани. Хотя первый их опыт совместного проживания был не очень удачным, он был расположен попытаться вновь и пускался в сложные подсчеты, чтобы продемонстрировать мне, что там он будет тратить меньше, чем здесь. Гоген был навязчивой идеей Винсента, он постоянно говорил о нем, с восхищением и уважением, и когда тот загорелся идеей создания коммуны художников на Мадагаскаре, Винсент немедленно решил к ней присоединиться. Пусть даже этот замысел казался ему трудно осуществимым, он готов был последовать за Гогеном на Яву или Мартинику, в Бразилию или Австралию, и эта мысль возбуждала его, как подростка.

Я никогда не встречалась с Полем Гогеном. Тогда его никто не знал. И все же он стал моим близким знакомым. У Винсента под кроватью лежал свернутый портрет друга, который он написал в Сен-Реми, и по восторженному тону его рассказов я поняла, какое место тот занимает в его жизни. Винсент был одержим Гогеном, он расписывал мне какие-то подробности, будто впервые, а когда я доводила до его сведения, что он мне это уже рассказывал, он казался удивленным и снова без конца возвращался к эпизодам их совместного пребывания на Юге, которое было восхитительным, но в то же время сложным и полным проблем. Как я ни настаивала, Винсент так и не пожелал вдаваться в детали их конфликта, утверждая, что это больше не имеет никакого значения.