Ослепленные Тьмой - Ульяна Соболева

Выйти из нее и рывком приподнять вперед, к себе, чтобы облизнуть ее губы, вгрызться в них жестоким поцелуем и улыбнуться. Даааа, моя девочка… как же я люблю, когда ты вот такая… расслабленная, истощенная от оргазма, пьяная им. Я никогда не забывал, какая же ты вкусная после него. Когда твои веки настолько тяжелые, что ты не можешь их открыть, а на щеках вспыхнул ярко-алым румянец.

Развернул Одейю к себе спиной, чтобы сильно схватить под грудью, не просто сжимая, а сдавливая, стискивая ее ладонями, потираясь напряженным до боли членом об округлые ягодицы.

И, приподняв за бедра вверх, насадить снова на член. Одним движением. Удерживая сильно за живот и не позволяя дергаться.

— Дааааа, — рыком прямо ей в позвоночник, открыв широко рот и задыхаясь от наслаждения.

Насаживая на всю длину быстро, ритмично, слегка отстранившись назад и любуясь ее тонкой спиной, извивающейся на мне, и длинными красными локонами, бьющими по ней, кончики волос касаются моих бедер, и это, черт ее раздери, не меньшая мука, чем ощущать ее изнутри. То, как сжала сильно… таааак туго сжала, почти до боли, но так, им мадан, вкусно, что у меня все перед глазами плывет от приближающегося оргазма. Накатывающего сильными точечными ударами. Хлесткими, словно удары плети.

Ладонью продолжая терзать ее грудь и сосок. А затем оттолкнуть ее вперед на четвереньки, не выходя, удерживая за ягодицы, вставая на колени. Потянуть на себя за волосы, с жестоким наслаждением глядя, как она выгибается, так сильно, что меня заносит… заносит от глубокого проникновения. Удовольствие приближается… с каждым остервенелым толчком все ближе, пока не разрывает окончательно. С ее криками. Разрывает на самые ошметки чистейшего сочного кайфа. Он внутри. Несется штормовой волной по венам, отдается в ушах собственным рычанием, бьет по глазам смертельным цунами.

Кайф, от которого ломает на осколки.

Придавить своим телом к шкурам, заваливаясь с ней на бок, удерживая под грудью, прижимая спиной к себе.

Момент безумия прошел… приближается момент истины… И я больше не глажу ее волосы, не ласкаю ее тело. Мой член в ней, а руки ищут ее горло… и ненависть начинает просыпаться. Пришла ее пора. Мой народ никогда не примет ее в лагерь. А я никогда не приведу лассарскую шеану к своим воинам.

Положил ладонь ей на шею. Поглаживая большим пальцем пульсирующую вену.

— А вот теперь можно и умереть, маалан. Какую смерть выберешь — отрубить тебе голову или задушить? Я дам тебе эту возможность — выбирать.

Дернулась, но я сжал сильнее, не давая вырваться, дрожа от понимания, что, как только убью ее, сдохну и сам. Лучше бы дала умереть от отравленных стрел.

— Час расплаты настал.

— Выбери сам… приму любую от тебя… Только дай вначале рассказать.

— Разе есть что-то, чего я не знаю? О чем ты хочешь рассказать мне, девочка-смерть? О том, как предала меня? О том, как заманивала в ловушки? О том… как лгала мне?

— Нет… я хочу рассказать тебе о нашем сыне, Рейн.

— Моя беременность была очень тяжелой. Иногда я мучилась от страшных болей, скручивающих все мое тело, словно кости выворачивались наружу, а сухожилия и нервные окончания лопались от какого-то жуткого давления изнутри. Это случалось раз в месяц. Я покрывалась холодным потом и металась на постели несколько дней в страшных мучениях. Мы жили впроголодь в одной из деревень…

Я говорила и чувствовала, как сильно давят пальцы на мое горло. Это все, что я хотела — рассказать правду, рассказать о том, как боролась за жизнь нашего сына и проиграла.

— Ребенок придавал мне сил жить дальше и бороться. Наверное, в тот самый момент, когда Моран сказала мне о моей беременности, я перестала так отчаянно желать смерти. Во мне что-то изменилось, как будто зажегся внутренний свет. Его никто не видел, только я. Он согревал меня какой-то щемящей нежностью. Безграничной, как сама любовь. Моя любовь к тебе…

Пальцы на моем горле дрогнули, и огромное сильное тело позади меня напряглось, закаменело, и вокруг стало тихо, как будто сама природа хочет услышать мой рассказ.

— Словно я унесла с собой ее частичку. Украла ее у него для себя, выгрызла у проклятой судьбы, которая никогда не позволит быть нам вместе. Вся ярость и боль стихали, когда я прикладывала руки к животу и думала о моем мальчике. Я знала, что это сын. Неизвестно почему, но я была в этом уверена. Во мне живет маленький Даал, и если… если когда-нибудь я снова увижу его отца… он простит меня, увидев нашего сына. Но иногда… иногда я в отчаянии понимала, что это утопия. Нет у нас с ребенком будущего. Ничего нет кроме боли, страданий и неизвестности.

Тихий стон мне в волосы, как будто причинила ему боль этими словами, как будто обожгла его когда-то.

— Где я буду жить с нашим малышом? Каким будет будущие велиарского сына двух непримиримых народов? Ублюдка, рожденного в грехе? Если кто-то узнает, чей он, моего малыша убьют. И я готова была отобрать у него право на трон, отобрать имя с приставкой "дас", лишь бы он жил. Пусть бедняком и не при дворе, а просто жил обычной жизнью. И я отреклась от своего имени. Я поклялась сама себе, что больше не буду Одейей дес Вийяр. Она умерла. Утонула где-то в водах того озера или замерзла в лесу. Мне не нужен Лассар, не нужны земли и почести, не нужен трон… И мне больше не нужен никто из Вийяров. Я больше не одна из них. Все, ради чего я боролась, воевала и шла на смерть, оказалось фальшью и пустотой. Если бы я поняла это раньше, не погибло бы столько людей. Вот, о чем писал мне Анис из Валласа. Вот, что он имел в виду, пряча свои слова между строк. Слова о ненужной жестокости, о тысячах отобранных жизней и о власти, построенной на чужих костях. Я больше не воин. Я просто мать, которая хочет счастья своему ребенку. Сама же я либо буду носить имя дас Даалов, либо останусь навсегда Оливией Лабейн, племянницей булочницы из деревни Жанарии, овдовевшей во время страшного голода в Талладасе, а Моран — моей молочной сестрой Мирандой Каан. Ради моего малыша я была готова на что угодно.

— Оливия Лабейн… значит, это правда. Я слышал о том, что в одной из деревень хотели сжечь ведьму по имени Оливия, и она сбежала вместе с сестрой.

Он не спрашивал, а как будто вторил мне, как будто размышлял вслух.

— Рассказывай, — скомандовал властно и снова надавил мне на горло. — С трудом могу поверить, что дочь Ода Первого могла жить в такой нищете.

— Я научилась месить тесто, печь булочки, хлеб и пироги. Каждое утро везла товар на рынок и кричала на всю площадь, что у Лабейнов самая вкусная выпечка. Смеялась с обычными жанарскими женщинами, пила молоко прямо из кувшина, слышала грубые шуточки мужиков и так же радовалась еженедельной ярмарке. Меня это спасало от дикой тоски. Я переставала постоянно думать о тебе и о том, где ты сейчас. Переставала постоянно надеяться, что ты найдешь меня. Да, с того момента, как я узнала, что у нас будет ребенок, я хотела, чтобы нашел. Сама бы я уже к тебе не добралась. Нет у меня ни моей армии, ни имени, ни денег. Теперь я — никто. Да и куда мне с животом идти по заснеженным дорогам?