В любви и на войне - Лиз Тренау

– Ого! Это прозвучало довольно проникновенно. – Элис вопросительно подняла бровь. – И что же с тобой случилось?

Руби пожала плечами:

– Я просто немного обожглась, вот и все. Это было давным-давно.

– Продолжай.

– Я никогда никому не рассказывала об этом прежде. «Зачем я это начала?»

– Ну, не хочешь – не рассказывай.

– Да там и нечего особо рассказывать, если честно. Довольно банальная история. Просто секс на одну ночь – какой-то глупый, незначительный. Мне было одиноко, а он был таким очаровательным, заставил меня смеяться, к тому же я слишком много выпила. А вскоре после этого мы получили письмо о пропаже Берти. Я узрела в этом нечто вроде божественного возмездия, если хочешь. И теперь никак не могу избавиться от чувства вины. Оно просто разъедает тебя изнутри и не отпускает ни на мгновение. Частично именно поэтому я так отчаянно хочу найти могилу Берти, чтобы признаться ему и попросить прощения.

– О боже мой! Бедняжка!

– Не могу отделаться от мысли, что, если бы я не изменила, Берти остался бы жив. – Руби сглотнула чуть не плача. Элис перегнулась через стол и положила руку ей на плечо:

– Ты же знаешь, что это не так.

– Но мой мозг так считает, – вздохнула Руби. – И я ничего не могу с этим поделать.

– Я буду осмотрительна, обещаю, – сказала Элис.

* * *

Как только Элис представила их друг другу, Руби сразу поняла, чем он так привлек Элис. Даниэль Мартенс не был ни высоким, ни особенно красивым в каком-то классическом понимании, но он излучал уверенность и необъяснимое обаяние, которое она сразу почувствовала – и насторожилась.

Его глаза сверкали, когда в ответ на расспросы Элис он страстно рассказывал на превосходном английском о своей работе, о том, как бельгийцы возмутились британским предложением оставить Ипр в руинах – что-то вроде памятника погибшим в зоне боевых действий – и как они пытались убедить власти позволить им восстановить Суконную палату в ее первозданном виде.

– Это – сердце Ипра, – сказал он. – Суконная палата и собор. Восстанавливать их – все равно что собирать объемную трехмерную головоломку. Но это очень интересный и захватывающий проект. Только бы нам удалось собрать на него достаточно денег!

В его присутствии поведение Элис изменилось. Даже тон ее голоса стал более мягким, женственным, менее резким. Химия между этими двумя, безусловно, была. Когда они заказали по второй порции выпивки, тон разговора стал более игривым. Руби все больше чувствовала себя третьей лишней. Поэтому очень скоро она, притворно зевнув, стала прощаться.

– Пора спать, – сказала она. – Всего доброго, месье Мартенс, приятно было познакомиться. Увидимся за завтраком, Элис.

* * *

Гораздо позже, когда Руби проспала, казалось, несколько часов, ее разбудил скрип половиц в коридоре. Она предположила, что это прибыли новые постояльцы, но потом услышала приглушенное хихиканье и кто-то шепотом выругался с американским акцентом. Несомненно Элис.

Руби неподвижно лежала в постели, сердце колотилось в груди, уши чутко прислушивались к тому, что происходило за стеной: глубокий тембр мужского голоса, скрип кровати. Она была потрясена. Неужели у Элис хватило наглости пригласить этого человека в свой номер?

Но было еще одно ощущение, которое Руби не могла понять, пока ее собственное тело не выдало ее. В тишине ее воображение начало рисовать сцену: все более страстные поцелуи, медленное раздевание. В темноте она почувствовала, что краснеет. Она завидовала их близости. Прошло так много времени, что Руби едва могла вспомнить, каково это – целоваться с мужчиной, не говоря уже о том, чтобы чувствовать на теле прикосновение мужских рук. Вопреки всем своим моральным принципам, она начала испытывать все возрастающее желание.

Это было так давно – будто совсем в другой жизни, – но настойчивое, мучительное чувство вины за то минутное безрассудство преследовало ее по сей день. Ее тошнило от угрызений совести, от страха перед нежелательной беременностью и от отвращения к самой себе из-за того, что она предала Берти в тот самый момент, когда ему приходилось переживать лишения и трудности там, по ту сторону пролива. Всего в двухстах милях от нее.

Когда пришло письмо с сообщением, что Берти пропал без вести, все стало ясно: это наказание за ее неверность. «Если бы я не была так слаба, – упрекала она себя, – возможно, Берти был бы еще жив». И как бы она ни пыталась урезонить себя, что божественного возмездия не существует, что судьба Берти – чистое совпадение, не имеющее ничего общего с ее «грехопадением», как она это называла в душе, она никак не могла избавиться от разъедающего душу чувства вины, которое отравляло все ее воспоминания.

Это был самый ужасный момент в ее жизни. Она считала себя никчемной, не заслуживающей жизни. В один из самых темных дней она пошла к аптекарю и купила аспирин. После того как ее мать легла спать, Руби взяла из кухонного шкафа старую бутылку бренди, оставшуюся после смерти отца. Задыхаясь и давясь, она все-таки выпила все это.

Следующее, что она помнила, – как лежала в луже собственной рвоты, мать трясла ее за плечи, причитала и звала по имени. На следующий день она очнулась в больнице, мать по-прежнему была рядом с ней – бледное круглое, как луна, лицо – близко-близко к ее собственному. Мать держала Руби за руку и постоянно повторяла, что все будет хорошо.

Лучше, конечно, не стало, но вскоре ей позволили вернуться домой и посчитали, что она уже достаточно здорова, чтобы через неделю вернуться на работу. «Просто простуда» – такова была официальная версия. Ни она, ни мать никогда не говорили об этом. Горе запечатало каждую в своем собственном мирке, и они лишь тщательно оберегали болевые точки друг друга. Жизнь шла своим чередом.

* * *

Она затаила дыхание, снова прислушиваясь, но ничего больше не услышала. Либо Даниэль уже ушел – хотя она не услышала ни звука открывающейся и закрывающейся двери, ни скрипа половиц, – либо они просто молча отдыхали в объятиях друг друга. Руби села и включила свет, достала дневник и прочитала то, что написала несколькими часами ранее, а потом так яростно вычеркнула.

Затем, взяв карандаш, начала новый абзац:

Пятнадцать минут спустя она остановилась и перечитала написанное. Потом, задумчиво пожевав кончик карандаша, дописала: