Ледяной лес - Ха Чиын

сможешь завтра выступать? – В голосе Тристана звучала тревога.

– Руки и ладони целы, так что… – начал было я, но вдруг осекся на полуслове: Баэлю пришлось много хуже. – Только не говори…

Я заглянул Тристану в лицо, и уныние, исказившее его черты, было мне ответом.

– Он что…

– Да, Баэль не сможет участвовать в конкурсе.

Почему я не понял этого сразу? Видимо, так счастлив был узнать, что он жив, поэтому даже не подумал, что с поврежденной рукой и плечом он не сможет играть.

– Это конец всему… – горько прошептал я.

– У вас появился шанс выиграть, Коя, – без лишних эмоций сказал граф Киёль.

Его слова вывели меня из себя.

– Как вы можете! Только он достоин быть де Моцерто. Возможно ли… возможно ли перенести дату финала? – задал я поистине глупый вопрос.

Граф не ответил. Охваченный отчаянием, я зарылся пальцами в волосы.

– Только не это… А Баэль… Как же он?

Тристан хотел что-то сказать, но не смог. Я все равно знал, о чем он думал. Нам никогда не понять, что чувствует Баэль, нам никогда не понять, каково это – уступить свое место и отдать высочайший титул, который он хотел бы носить до самой смерти.

– Он возненавидит меня еще больше.

– Коя, не надо. Ты ни в чем не виноват. Не забывай, что ты тоже спас Баэля. Раз уж так случилось, ты обязан стать де Моцерто. Он не вынесет, если кто-то, кроме тебя, займет его место.

– Я не могу… Не стану!

– Прекрати! Не сдавайся. Баэль не сможет играть, даже если очень захочет.

Сжав зубы, я уткнулся лицом в колени, пытаясь унять дрожь во всем теле. Мне хотелось кричать и крушить все на своем пути. Но я сдержался в присутствии графа.

Тристан с грустью произнес:

– Не надо, Коя. Если искать виноватого, то им окажусь я. Если бы я не напился до бесчувствия, жизни моих друзей не подверглись бы опасности.

– Не говори так. Я не виню тебя, и, думаю, Баэль тоже.

– Никогда не прощу себе, если и ты не будешь участвовать.

Я ощущал, как дрожит его ладонь на моем плече. Мы оба корили себя и не могли избавиться от всепоглощающего чувства вины.

– Хорошо. Я не стану отказываться. Где Баэль?

– Он в соседней комнате, но мне кажется, что тебе пока лучше…

Скрип двери прервал его на полуслове. Увидев стоящего в проеме Антонио, я почувствовал, как сердце оборвалось. Его лицо, как всегда, было непроницаемым. Я не мог смотреть ему в глаза и перевел взгляд на его перевязанную правую руку. Если позволю себе хоть слово утешения или поддержки, он тут же разозлится. А если не скажу ничего, он может подумать, что я рад сложившимся обстоятельствам. Как же быть?

Баэль разрешил мои сомнения, заговорив первым:

– Я рад, что ты очнулся.

Мы с Тристаном с изумлением уставились на него. Баэль, не обращая никакого внимания на наши удивленные лица, медленно подошел и сел на кровать рядом со мной.

– Говорю, рад, что ты пришел в себя.

– А, да… Спасибо.

– Тристан, выйди, пожалуйста, мне нужно кое-что сказать Кое.

Друг пристально посмотрел на меня, потом на Баэля, но просьбу все же выполнил. Юный маэстро перевел взгляд на графа. Мне показалось, что глаза Антонио сияли, хотя, возможно, это было лишь игрой воображения.

– Знаю, что это крайне грубо с моей стороны, но не могли бы вы оставить нас наедине?

Сердце заныло, ведь со мной Баэль никогда не был столь вежливым. Я понимал: он вел себя так не из уважения к человеку, занимающему высокое положение, а потому, что видел в графе того единственного, кого так долго искал.

Киёль смотрел на меня в упор, будто бы спрашивая моего согласия.

– Будьте любезны, граф, сделайте то, о чем просит Баэль.

Иностранец, улыбнувшись, покинул комнату. Как только за ним захлопнулась дверь, Антонио отвернулся. Но прежде чем я его окликнул, Баэль заговорил:

– Пожалуйста, выслушай меня внимательно и не перебивай.

Предчувствуя что-то нехорошее, я подавил желание возразить и замер в ожидании. Он опустил глаза и сказал:

– Ты меня раздражаешь.

После такого заявления он точно мог не бояться, что я попытаюсь его перебить.

– Я никогда не чувствовал себя свободным. Мне нужно было доказывать всем вокруг, что я лучший.

Снова он делился своими мыслями, своими чувствами. Только со мной.

– Никто даже не догадывается, сколько усилий я приложил, чтобы быть на высоте. Ты, наверное, думаешь, что в своей детской игре я импровизировал. На самом деле ночи напролет я до автоматизма отрабатывал исполнительские техники, стирая пальцы в кровь. Шлифовал талант, чтобы выглядеть недосягаемым гением. Особенно для тебя…

Баэль хмыкнул. Наверное, он смеялся надо мной. Или над самим собой.

– В твоем взгляде я всегда замечал неподдельное восхищение. Он будто молил меня о признании. Как же я ненавидел тебя за этот проницательный взгляд. Сколько бессонных ночей я провел, ощущая собственную неполноценность. А ты даже не догадывался.

Баэль, наверное, до сих пор пьян, иначе никогда не сказал бы такое. И если бы он не попросил его не перебивать, я бы уже молил Антонио прекратить. Даже в страшном сне мне не могло присниться, как он ломает свою гордость и самоуважение.

– Ты родился в богатой семье, имел все самое лучшее, никогда не голодал, на фортепиано играл просто ради развлечения. Но, наблюдая, как ты изо всех сил пытаешься достичь моего уровня, я впервые ощутил страх. Чем ближе ты становился, тем больше мне приходилось работать, чтобы оторваться. И я сумел, потому что в моих руках всегда была скрипка, пока ты страдал от моих насмешек и тратил время и силы на то, чтобы стать моим истинным ценителем. Наверное, именно поэтому ты не можешь понять язык музыки.

Я почувствовал облегчение. Да, нас разделяет пропасть, но так и должно быть: он остается недосягаемым, а мне суждено лишь восхищаться его талантом.

– Теперь для меня вся музыка звучит как язык. Большинство музыкантов неспособны воспроизвести даже самые простые слова. Для меня их сочинения – набор хаотичных звуков. А твоя музыка… Она словно речь ребенка, который только что научился говорить. Граф тоже это заметил, потому и назвал твою музыку простой. Я же иногда слышал в ней целые предложения и поэтому продолжал наблюдать за тобой. Я хотел стать твоим другом, но чем больше приближался, тем сильнее ощущал свое несовершенство. Ты искренне любил мою музыку, восхищался ею, а когда у тебя получалось что-то стоящее, во мне росли лишь гнев и страх. Удивительно, какими жалкими