Весь Рафаэль Сабатини в одном томе - Рафаэль Сабатини

арестом. Не избежали заключения и братья Фрей, и даже несчастная Леопольдина. Самого Робеспьера напугала сила землетрясения, до основания потрясшего Гору и грозившего скинуть его с вершины. Он спешно вызвал из Страсбурга Сен-Жюста: в этот страшный час архангел революции должен был находиться в Париже, подле своего божества. Сен-Жюст прибыл и направил всю свою энергию и ловкость на восстановление подорванного доверия.

Речь оратора производит впечатление на слушателей, только если оратору доверяют. Сен-Жюсту доверяли. Он снискал репутацию аскета. Все стороны его жизни отличала спартанская строгость. Он был примером всех гражданских добродетелей. Он страстно требовал моральной чистоты от других, но никто не мог бы обвинить его в том, что он менее требователен к себе.

Поэтому, когда Сен-Жюст гневно обрушился на уличенных в коррупции коллег-депутатов, народ решил, будто слышит наконец собственный голос, предъявляющий обвинение Конвенту. Сен-Жюст столь искусно повел дело, что ему удалось не только унять негодование против Горы, но и извлечь для своей партии выгоду из сложившейся ситуации.

Он воспользовался бесстыдным мошенничеством, приведшим к падению Шабо и его сообщников, как предлогом для того, чтобы списать на них все народные бедствия. Люди голодают, уверял он, потому что шайка низких негодяев присваивала и растрачивала народное добро. Он возблагодарил небо за то, что все вскрылось не слишком поздно и причиненный ущерб еще можно возместить. Стоит только преданным делу законодателям распутать клубок махинаций продажных коллег, как всем несчастьям тут же придет конец.

Убежденные его доводами, люди поверили всем обещаниям. Доверие к Конвенту было восстановлено, а с ним и спокойствие и готовность мириться с неизбежными трудностями перехода от тирании к свободе.

Победа, которую принес Сен-Жюст своей партии, отчасти объяснялась благоприятным поворотом в ходе военных действий. Он сумел подтвердить свои способности и потрудился в Страсбурге на славу. Правда, Тулон благодаря уловкам вероломного Питта по-прежнему оставался средоточием сил роялистской и иностранной реакции,[501] но в остальных частях Франции республиканские войска одерживали одну победу за другой и неуклонно гнали врага к границам.

А вскоре внимание толпы переключилось на борьбу титанов. Дантон и Эбер сцепились в смертельной схватке. Следует отдать должное неукротимости духа и мужеству Дантона, выбравшего именно это время для того, чтобы помериться силами с человеком, столь влиятельным, как Папаша Дюшен. К словам этого газетчика, одиозной во всех отношениях личности, прислушивались и Коммуна, и полиция, и революционная армия, и даже Революционный трибунал. Он был анархистом, то есть противником всякой власти, он решительнее, чем кто бы то ни было, защищал кровопролитие и способствовал свержению короля, а также самого Господа Бога в лице государственной религии.

Конструктивно мысливший Дантон решил, что революции принесено уже достаточно жертв и настала пора восстановления порядка и уважения к власти. Он вернулся из Арси, чтобы проповедовать умеренность, но наткнулся на жесткое противодействие Эбера. Между ними началась война.

Робеспьера такое положение вещей вполне устраивало. Он сохранял нейтралитет и наблюдал. Как бы ни опьяняло его собственное могущество, он сознавал, что путь к единоличной диктатуре будет непростым. Впрочем, он был согласен и на триумвират, в котором правил бы совместно со своими прислужниками Сен-Жюстом и Кутоном. А потому соперничество Эбера и Дантона, его собственных соперников, было ему на руку. Пускай один из них разделается с другим, а уж с уцелевшим Робеспьер справится сам, когда придет время.

Де Бац тоже наблюдал и выжидал. Сначала, увидев, что красноречие Сен-Жюста утихомирило разгоревшиеся страсти, барон испытал разочарование. Но постепенно Андре-Луи зарядил его своей стойкой уверенностью в конечном успехе. То, что удалось сделать однажды, всегда можно повторить.

— В следующий раз, — заверил его Андре-Луи, — они уже не оправятся. Общественное доверие не вынесет второго такого удара и рухнет окончательно. Поверьте мне на слово.

— Этому я могу поверить, но я не вижу новой благоприятной возможности.

— Возможность подворачивается тому, кто ее ищет. Именно этим я и занимаюсь. Робеспьер — единственный, кто неподкупен. Схватка между Дантоном и Эбером в любой момент может многое вытащить на свет Божий. Я действую заодно с Демуленом в поддержку Дантона, так что нахожусь в самом центре текущих событий.

Проникшись уверенностью друга, де Бац запасся терпением и засучив рукава взялся за работу. Его лжепатриоты снова смешались с толпой и при каждом удобном случае настраивали граждан против Эбера. Памфлетисты трудились не покладая перьев. Андре-Луи, сотрудничавший со «Старым кордельером»,[502] исписывал кипы бумаги, всячески помогая Демулену, в котором нашел родственную душу. Это сотрудничество приносило Моро тем большее удовлетворение, что Демулен не предназначался заговорщиками в жертву.

Между тем беспокойный ум Андре-Луи постоянно стремился отыскать уязвимое место в основании Горы. Демулен, союзник Дантона, тоже готовил почву для будущих битв, памятуя о том, что Дантону, когда тот избавится от Эбера, предстоит схватиться с Робеспьером и его сторонниками. Посему Демулен сделал несколько выпадов против Сен-Жюста, носивших шуточный характер и имевших целью всего-навсего вызвать смех в его адрес. Но одна из этих острот уязвила самолюбие молодого депутата, и он, не сдержавшись, высказал в ответ замечание, которое напоминало плохо завуалированную угрозу.

«Он считает свою голову, — писал Демулен, — краеугольным камнем Республики и носит ее на плечах с таким благоговением, словно это Святые Дары».

Несколько дней спустя, ранним ноябрьским утром, Демулен ворвался к Андре-Луи в крайнем возбуждении. Взгляд его светлых глаз казался диким, каштановые волосы растрепались, одежда была в беспорядке. О необычном волнении свидетельствовало и то, что он заикался сильнее обычного.

— Этот Сен-Жюст относится к себе чересчур серьезно! Строит из себя нечто среднее между Брутом и святым Алоизием Гонзагой.[503] Но я бы сказал, в нем куда больше от Кассия.[504]

— И ты воображаешь, что сообщил мне новость? — спросил Андре-Луи, несколько удивленный этим всплеском чувств со стороны обычно довольно спокойного Демулена. Он встал из-за стола, прошел к камину и бросил в угасавшее пламя несколько еловых шишек. На улице стоял туман, утро было сырое и холодное.

— Ах, но тебе известно, что он заявил? Что, пока я пишу, будто бы он носит голову словно Святые Дары, он тем временем проследит, чтобы я носил свою подобно святому Дионисию.[505] Что ты на это скажешь?

Намек на обезглавленного святого был предельно прозрачен.

— Хорошенькая остро́та!

— Хорошенькая! От нее пахнет кровью. Он собирается меня гильотинировать, так, что ли? Лишить меня головы в наказание за безобидную шутку? Раз он смеет столь открыто высказывать подобные угрозы, то, похоже, собственную голову он уже потерял. Пока в переносном смысле, а там — кто знает.

— Да