Акушерка Аушвица. Основано на реальных событиях - Анна Стюарт

Глава двадцать вторая. Рождественский сочельник 1943 года

АНА

– Все нормально? С ребенком все хорошо?

Ана выскочила из акушерского отделения, отчаянно пытаясь вернуть какую-то чувствительность замерзшим рукам и ногам и проверяя состояние будущих матерей. Как она будет принимать ребенка посиневшими от холода пальцами? Она с тоской посмотрела на длинную печь, тянувшуюся вдоль барака, – крепкую, эффективную, но абсолютно холодную. Уже несколько недель стояли морозы, скудные запасы угля и дров, присланные нацистами на зиму, давно кончились.

Местные подпольщики иногда подбрасывали поленья к ограде, но нужно было очень постараться, чтобы раздобыть их для барака. В блоке 24 лежали больные и беременные женщины, так что шансов у них было немного. К счастью, Наоми еще не забеременела, и ей удавалось кое-что раздобыть или выменять на спички, добытые в Канаде. Но Эстер была на большом сроке, а старые кости Аны не выдерживали холода. Они не могли соперничать с более закаленными узницами.

Ана ворчала и яростно растирала руки, пытаясь вернуть чувствительность. Сейчас никто не рожал, но три женщины должны были родить вот-вот. Рождение ребенка в Рождество Христово – хороший знак, и Ана была готова помогать. Она выглянула из окна и потрясла головой: со звездного неба сыпал густой снег. Его было хорошо видно в свете высоких фонарей, освещавших лагерь каждый вечер. Скоро вечерняя поверка, придется выходить из холодного деревянного барака, стоять под снегом на ледяном ветру, пронизывающем до костей. Деревянные ботинки не спасали босые ноги от снега. Женщины дрожали так сильно, что Ане казалось, она слышит, как стукаются их кости. Нацистам не было до этого дела. Упавших, мертвых или потерявших сознание, кидали в груду замерзших трупов – потом их забирала телега.

Ане и Эстер повезло – Наоми «организовала» им теплые джемпера, и они надевали их под форму. Но при их истощенности, чтобы согреться, им потребовалось бы пять таких джемперов. В Канаде лежали груды одежды несчастных заключенных. Одежду сортировали, чтобы отправить в рейх для граждан Германии. Те же, кто работал на замерзших полях, не имели ни шапок, ни пальто – у них не было даже носков. И при этом они видели, как из лагеря каждый день выезжают грузовики, нагруженные мехами, шерстяными свитерами, мягкими шарфами и перчатками. Все это отправлялось тем, у кого и без того все было. Это была страшная жестокость, тяжелее любого избиения. Ана не представляла, как они доживут до весны.

– Все нормально? С ребенком все хорошо?

Глупые вопросы, но она задавала их снова и снова. В Биркенау не было хорошо. В последние дни Ана почти с завистью смотрела на темный дым над трубами крематория – там, по крайней мере, тепло. Она яростно затрясла головой. Жизнь – это дар Бога. Если Он до сих пор сохранил ей жизнь, то это не просто так. Она должна исполнить свою миссию.

Вчера пришла еще одна посылка от Бартека. Пока между ними есть эта тонкая нить, она должна бороться. В посылке была колбаса, неизвестно сколько провалявшаяся на почте. И все же это был настоящий роскошный деликатес после водянистого супа из гнилой брюквы – в морозные дни хозяева лагеря предлагали узникам только его. Больше всего Ану согрела маленькая записка, вложенная внутрь – «Я люблю тебя». Было там и письмо, прошедшее цензуру. Слова вычеркивались безо всякой причины, из чистой жестокости. И все же Бартек сумел до нее достучаться – три маленьких слова обладали силой в тысячу раз большей, чем целое письмо. Этой силы нацистские садисты никогда не поймут.

Посмотрев на снег, Ана поняла, что в любое другое время она радовалась бы рождественским снежинкам, твердила, как украшают они город и огромную елку на рыночной площади Лодзи. Она смеялась бы при виде детских снеговиков в парках и обязательно пошла бы на Видзевскую гору, где мальчишки катались бы на самодельных санках. А потом они поспешили бы домой, к горячему галицийскому гржанецу[4] и сладким колачкам[5]. При воспоминании об ароматном вине и сладостях рот Аны наполнился слюной. На мгновение она вернулась в прошлое. Она и раньше понимала, что счастлива, но до прибытия в Биркенау даже не представляла, что такое несчастье. И она тут же сурово одернула себя: не несчастье, а просто постоянный сильный дискомфорт – холод, пронизывающий до костей, голод настолько сильный, что трудно думать о чем-то, кроме крошки хлеба, и бесконечная боль под ребрами, оставшаяся со времен избиения в гестапо почти год назад. Ана тосковала по семье. В ее душе зияла незаживающая рана. Но у нее были Эстер и Наоми, и женщины, которые появлялись в акушерском отделении и покидали его. У нее были моменты радости, но каждый сопровождался болью утраты. Она уже приняла в лагере более тысячи младенцев, но, кроме тех, кого отобрали для «германизации», выжил лишь один.

Акт творения по-прежнему был прекрасен, но каждые роды несли в себе горечь. Более крепкие русские женщины кормили детей неделями, но как только их отправляли на работы, дети угасали. Иногда из бараков, где их оставляли ушедшие на строительство бессмысленных дорог или переноску кирпичей, доносился непрерывный плач. Со временем погибали даже самые сильные.

Многие матери, родившие на руках Аны, не справлялись с трагедией потери детей. Оливию забрали через два дня после родов. Зоя все это время просто лежала и отказывалась подниматься. Эстер чувствовала, что бедная, измученная душа вот-вот покинет тело. Ана боялась ее собственных родов. Она заботилась о всех своих пациентах, рожавших в самых страшных обстоятельствах, но Эстер была особенной.

Теперь она твоя дочь.

«Господи, – молилась она, – дай мне силы помочь ей в ее тягости».

Но Ана уже знала: сколь бы трудны ни были роды, настоящая борьба начнется после рождения ребенка. Каждую ночь она молила Бога явить ребенку Эстер рождественское чудо. Единственный выживший ребенок вселял в нее надежду. Сына альтистки переправили в «семейный лагерь» – новый лагерь, устроенный из гетто в Терезиенштадте два месяца назад. Там матери и дети могли оставаться вместе, иногда даже с отцами. Работа там была легче, а еды больше. Дети могли играть на улице. Никто не знал, почему были выбраны именно эти евреи, пока не приехали геббельсовские операторы, которые принялись снимать эту идиллическую часть Биркенау. Остальные заключенные поняли, что эти люди были отобраны, чтобы явить миру пристойное лицо концлагерей.

– Это хотя бы означает, что мир проявляет какой-то интерес, – Мала никогда не теряла оптимизма. – Им нужно лишь присмотреться, чтобы понять, что мы живем совсем не так.

Но мир вел войну и был слишком занят, чтобы анализировать лживые нацистские фильмы. Никто не спешил на помощь. Остальные заключенные могли лишь с завистью смотреть на «семейный лагерь», от вида которого их собственные тяготы казались совсем невыносимыми. Но если сын альтистки жил там, рядом с матерью, может, и ребенок Эстер сможет туда попасть? Надежда, конечно, была шаткой, но все же была, и Ана изо всех сил цеплялась за нее.

Пришло время поверки, и в акушерском отделении раздался общий стон. Пациентов Янины освобождали от поверки перед эсэсовцами,