«Князья, бояре и дети боярские» - Михаил Бенцианов

В ряде случаев прослеживается тенденция поддержания на должном уровне поместных окладов. Ф.И. Лазареву, владельцу поместья в 32,5 обжи, было придано еще 11 обеж, а Ф.И. Пушкину, имевшему до описания 19 обеж, – 10320. Они оба являлись дворовыми детьми боярскими «честных» фамилий. В значительном числе примеров прослеживается кратность окладов. Показателен пример И.К. Пелдюя Бровцына. Всего он с учетом придач владел поместьем в 20,5 обжи. Описание его поместья было сопровождено пометой «лишка за ним сверх явочного списка во всем поместье полобжи». По «указному» списку вместе со сделанными придачами не дошло 8 обеж в поместье Б.С. Сабурова и его детей (фактический размер – 52 обжи). Унаследовал от отца поместье Ф.Г. Сназин Микулин. Всего за ним по описанию конца 1530-х гг. числилось 41,5 обжи (в итоговом описании была допущена ошибка – 42 обжи), и «переходит за ним и з придачею в пустых обжах пол-2 обжи»[315].

Прямое упоминание о фиксированном поместном окладе содержится в челобитной торопецкого помещика Б. Чмутова Ачкасова. «Жалованье» его отца составляло 20 обеж. Это был достаточный размер для несения службы, поэтому у «смотрения» ему было отказано в «придачах». Фактический размер поместья Чмутова Ачкасова составлял 22,5 обжи. Именно этот надел был оставлен за ним во время проведения писцовой переписи[316].

В это время уже наметился разрыв между номинальными окладами, установленными в соответствии с «явчими списками» и фактическими размерами поместий. Многие помещики, которые должны были получить прибавки, так и не дождались их[317]. Стремление получить «придачи» ограничивалось специальными мерами. Согласно писцовой книге Шелонской пятины на «придаточные» обжи устанавливалась выплата дополнительного оброка «с обжи по алтыну» сверх обежной дани. В том числе и для «беспоместных» детей боярских, получавших запущенные участки. Другим «лукавством» было выделение в качестве «придач» освоенных самими помещиками починков (Бежецкая и Шелонская пятины). Излишняя хозяйственность за счет этого закрывала им путь для новых пожалований и, более того, приводила к дополнительному налогообложению. Эта мера приводила к определенной фиктивности придач. Обратной стороной процесса стало «утаивание» новоосвоенных земель, принявшее массовый характер. В писцовых книгах конца 1530-х гг. постоянно возникали отсылки к случаям искажения данных, приводимых помещиками во время явчих списков: «да им же вочтено в придачю старово их поместья, что не досказали за собою у смотренья по явчему списку», «да Посник да Иван сказали за собою у смотренья, что мати у них взяла из отцовского 7 поместья обеж, а Иванцу же з братом велино придати 6 обеж. И мати у них 7 обеж не взимала. А придача им не дана»[318].

Описание конца 1530-х гг. в очередной раз узаконило имеющиеся владения. Писцовые книги не зафиксировали ни одного случая конфискации «лишков», даже когда они превосходили имевшиеся поместные оклады. Все они были оформлены как «придачи». Вопрос с перераспределением земельного фонда был отложен на неопределенное время, что не способствовало решению назревшей проблемы, усугубленной моровым поветрием, затронувшим Новгородскую землю в 40-х гг. XVI в.

Согласно Летописцу начала царства, во время казанского похода 1552 г. «многу же несогласию бывшу в людех, дети боярские ноугородцы… биют челом, что им невозможно столко будучи на Коломне на службе от весны, а иным за царем ходящим и на боих бывших да толику долготу пути идти, а там на много время стояти». Это заявление едва не привело к срыву похода. Сохранились имена нескольких десятков казанских «нетчиков» – помещиков, которые не смогли явиться на службу. Все они лишились своих поместий, которые были возвращены некоторым из них спустя несколько лет. Разбирательства показали, что некоторые «нетчики» были не в состоянии нести службу. Поместье М.М. Палицына было «все пусто и лесом поросло, от голоду и от лихого поветрея и от податей»[319]. В писцовых книгах встречаются помещики, служившие с минимальных земельных наделов.

Другой серьезной проблемой была обособленность новгородской корпорации. Ее состав окончательно сформировался в первое десятилетие XVI в. и в дальнейшем практически не пополнялся новыми лицами[320]. Это была самодостаточная структура, специализирующаяся на выполнении службы возле границ Новгородской земли, обладавшая собственной элитой, производившая внутри себя перераспределение имеющихся земельных ресурсов. Будучи собранными вместе (на добровольной или полупринудительной основе) из разных частей страны, а здесь были представлены выходцы из практически всех территорий, имевших служилое землевладение, включая Устюжну (Дементьев, Негановские) и недавно присоединенные Ярославское (Трусовы Воробьины, Огалины, возможно, также Малыгины, не говоря уже о представителях самого ярославского княжеского дома) и Тверское княжества (Сназины[321], князья Селеховские, Ростопчины[322], Костюрины, возможно, Оплечуевы), помещики северо-западных уездов быстро обрели новую идентичность. В некотором смысле они, унаследовав земли новгородских бояр, стали их наследниками, чему способствовала политика московского правительства при первых испомещениях.

В Деревской пятине полными тезками были прежний владелец земли житий Алексей Васильев Квашнин, встречавший в 1476 г. великого князя в Новгороде, и «новый» помещик с тем же набором имени, отчества и фамилии, который принадлежал уже к старомосковскому боярскому роду. Его брату Михаилу Квашнину досталась «боярщина» Т. Квашнина сельцо Квашнино. Статус детей боярских, как правопреемников бояр, несколько раз использовался при заключении соглашений с Ливонским орденом и немецкими купцами, утверждавшихся новгородскими наместниками. В «докончаниях» крест целовали «новгородские бояре», набиравшиеся из местных помещиков[323]. Устранению чужеродности московских «сведенцев» во многом способствовало усвоение ими сложившихся здесь духовных традиций. В том числе принятие ими культов новгородских святых, а также налаживание связей с новгородскими монастырями и церквями[324]. Характерным показателем переориентации на новгородские ценности служит использование «москвичами» некоторых типичных для Новгорода до московского завоевания прозвищ и имен. Писцовое описание Шелонской пятины конца 30-х гг. XVI в. зафиксировало у помещика В.И. Колосова двух сыновей Казимирца и Короба. Сочетание двух этих прозвищ в кругу одной семьи было не случайно. В последние десятилетия новгородской независимости заметными персонами здесь были братья В. Казимир и Я. Короб. Тысяцкий, а затем посадник В.А. Казимир в 1456 г. «бился много» под Старой Руссой. В 1471 г. был одним из предводителей новгородцев в Шелонской битве, где попал в плен и был отправлен в заточение. В 1481 г. он был среди воевод, посланных во Псков. Вместе с братом Я. Коробом его «поимали» в том же 1481 г. Он, очевидно, был весьма популярен в Новгороде, позднее став прототипом былинного героя Василия Казимировича, известного среди сказителей Русского Севера[325]. Использование прозвищ этих братьев-посадников свидетельствует о сохранении памяти о них в среде новгородских детей боярских.