Русский Шерлок Холмс. История русской полиции - Александр Бушков

Нешуточной головной болью для полиции всех стран давно уже была проблема идентификации попавших в ее руки преступников. Во второй половине XIX века (да и позднее) документы были без фотографий (а зачастую у свежепойманных «клиентов» отсутствовали вовсе). Матерые преступники были не такими дураками, чтобы называть полиции свое настоящее имя, предпочитали пользоваться вымышленными. Причем особой фантазии при этом не проявляли. В России с давних пор повелось, угодив в цепкие лапы закона, именовать себя «Иваном, родства не помнящим». Частенько, когда выяснить настоящее имя не было никакой возможности, осужденные так и уходили в тюрьму или на каторгу с записью в официальных бумагах «Иван, не помнящий родства».

Французские уркаганы отчего-то полюбили фамилию «Дюпон». Бывали дни, когда в полиции регистрировали пять-шесть «Дюпонов», прекрасно понимая, что никакие они не Дюпоны, но как уличить? Хорошо, если попадется сыщик или полицейский чиновник, опознавший старого клиента. А если нет?

В свое время показалось, что долгожданное средство найдено. Уже лет через десять после изобретения фотографии, в 40-х годах XIX века, впервые в Европе в одной из бельгийских тюрем стали фотографировать получивших судимость. От соседей это очень быстро переняли французы, их знаменитая криминальная полиция Сюрте.

Однако через какое-то время оказалось, что и это – не долгожданная панацея. Смекнувшие, что к чему, преступники порой сопротивлялись фотографированию и, даже оказавшись «зафиксированными» перед камерой, корчили рожи, чтобы выглядеть непохожими на себя.

К тому же внешность можно изменить даже без особых ухищрений. Если отрастить или, наоборот, сбрить бороду, лицо человека здорово меняется, настолько, что при первой встрече его не сразу узнают и старые знакомые (думаю, многие с этим согласятся на основе собственного жизненного опыта).

И наконец, самая существенная причина… Настал момент, когда в парижской полицейской префектуре накопилось ни много ни мало – 80 000 фотографий преступников. Теперь представьте себя на месте сыщика, которому для опознания задержанного приходится перебирать всю эту груду. Представили? То-то…

В 1879 году на сцене появляется изобретатель нового, по тем временам просто отличного метода опознания – простой полицейский писарь Альфонс Бертильон…

Самое занятное, что человек, чье имя впоследствии стало известно всему миру, до двадцати шести лет считался хроническим неудачником. Трижды его исключали из лучших школ Франции за неуспеваемость и «странное поведение». Взяли учеником в банк, но уже через несколько недель уволили за нераспорядительность. Став домашним учителем в Англии, он и там показал себя не лучшим наставником и был вынужден вернуться на родину, где исключительно благодаря отцовским связям получил не столь уж и презентабельное место полицейского писаря – должность, ниже которой только плинтус.

Правда, писарь был не такой уж и «простой». Его отец – знаменитый французский врач, статистик и вице-президент парижского Антропологического общества. Дед – довольно известный естествоиспытатель и математик. Еще в детстве наш герой вдоволь насмотрелся, как отец и дед производят разнообразные измерения и растений, и человеческих черепов, стараясь так или иначе систематизировать данные. Оба они пытались доказать на практике «теорию Кетле». Ученый с такой фамилией когда-то пытался доказать, что строение человеческого тела подчинено определенным законам.

Бертильона как раз посадили за крайне нудное занятие – заполнять карточки описания личности преступников. Описания были чертовски примитивными: «низкого роста», «высокого», «среднего», «лицо обычное», «никаких особых примет». Любое из них подходило к тысячам людей.

Тут-то писаря и осенило… Как он сам вспоминал позже, сплелись осознание абсолютной бессмысленности его работы и детские воспоминания о работах бельгийца Кетле…

Бертильон попросил у начальства разрешения измерять задержанных и заключенных одной из тюрем. Начальник, видимо, был в хорошем настроении – посмеялся, но разрешил.

Бертильон (над которым смеялись и в тюрьме, но работать разрешали) измерял рост, длину головы, пальцев, предплечья, руки от локтя до кончиков пальцев, стоп, описывал форму ушей и носа – в общей сложности позиций до четырнадцати. И после долгих трудов установил: две-три позиции у разных людей еще могут совпадать, но вот уже четыре-пять, а уж тем более десять – никогда. Накопив достаточно статистического материала, он отправился с докладом к начальству.

Как частенько случалось в мировой истории, поначалу новатор признания не получил, наоборот: шеф Сюрте его попросту высмеял, а префект парижской полиции предупредил: если «писаришка» и дальше будет докучать своими бреднями, немедленно вылетит со службы…

Бертильон замолчал и смирнехонько сидел три года – не представлял, куда ему податься, если выгонят и из полиции. Через три года префект ушел в отставку, а новый оказался старым знакомым друга отца Бертильона. Тот и уговорил нового префекта попробовать интересный метод.

Не вдаваясь в долгие подробности, скажу кратко: бертильонаж, он же антропометрия, заработал отлично. Только за 1884 год Бертильон идентифицировал триста скрывавших свое имя задержанных рецидивистов, причем ни разу не случалось, чтобы все позиции совпадали.

Тут уж полиция заинтересовалась, да вдобавок подключился директор управления французскими тюрьмами, быстро сообразивший, что новая методика наведет порядок в регистрации заключенных. Парижские газеты вышли с огромными заголовками, возвещавшими об очередном триумфе французского гения, опередившего все прочие страны, имя Бертильона быстро стало известно по всей Европе, а там и во всем мире.

Французские сыщики торжествовали: опознание несказанно упростилось. Теперь, когда обмеряли очередного «Дюпона», полицейский комиссар ухмылялся в усы:

– Ну какой же вы Дюпон? Вы, месье, доподлинный Жан Вальжан по кличке Свиное Рыло, числится за вами то-то, то-то и то-то – и это только в Париже, а если взять Орлеан и Марсель…

Растерянный «Дюпон» бормотал:

– Чертовщина какая-то…

– Наука, месье! – поднимал палец комиссар.

Санкт-Петербургская Сыскная полиция взяла на вооружение бертильонаж в 1890 году. Повторялась та же самая картина: закончив обмеры и порывшись в картотеке (уже была разработана специальная формула, позволявшая ускорить поиски), полицейский хмыкал не без злорадства:

– Ну какой ты, морда твоя воровская, Иван? Ты, голубь, Васька Тряпочкин, три года назад за убийство осужден, с каторги бежал… Скажешь, нет?

– Колдуны вы тут, что ли? – таращил глаза в совершеннейшем изумлении разоблаченный «Иван».

– Наука, братец… – отвечали ему.

Антропометрический кабинет порой производил такое впечатление на отечественных мазуриков, что они раскалывались еще до завершения обмеров. Тут все дело в старых традициях. Мордобой в качестве средства убеждения, что уж там, частенько применялся и в XX веке. Мазурики, что характерно, к нему относились прямо-таки с пониманием – еще одно устоявшееся правило старинной игры в «сыщика и вора». И наоборот – к полицейскому, который в личность не залезал, а использовал чисто психологические подходы, уголовники относились крайне настороженно, подозревая в нешуточном коварстве и затаенных подвохах, и замыкались, как устрицы. Ну, а антропометрический кабинет оказывал сильнейшее воздействие: куча загадочных приспособлений, таинственные манипуляции – то ли новомодная пыточная, то ли вообще непонятно что… Вот и саморазоблачались порой.