Этому в школе не учат - Сергей Зверев

— Уверен, что да. Учитывая его ненависть ко мне.

— Давал повод ему для таких чувств?

— Эта ненависть какая-то иррациональная. Хотя, конечно, я ему немало в жизни проблем доставил.

Я тоже отхлебнул чай и захрустел сушкой, которая лежала в блюдечке.

Конец двадцатых — начало тридцатых годов. Я, молодой учитель, пахал, не видя белого света, — занятия, партийные поручения, рейды совместно с ОГПУ по беспризорникам. Тогда я считал, что неисправимых детей не существует. Есть те, которым не смогли хорошо объяснить, как правильно жить.

Тимоша Курганов был моим учеником с пятого класса. Далеко не дурак, артистичная натура, любитель стихов. И вместе с этим патологический лжец и манипулятор. А еще в нем жила неуправляемая свирепая агрессия.

Ему стукнуло четырнадцать, когда он в первый раз попытался меня прикончить. Тогда, в апреле 1930 года, из милиции в школу пришла бумага. Курганова задержали вместе с великовозрастными подельниками — они табачный ларек подламывали, а он на стреме стоял. Простили дурака по малолетству.

Вечером в классе, наедине с ним, я начал педагогическое внушение:

— Будущее у человека вместе с обществом, а не против него. У тех, кто против, будущего нет. А общество не терпит, когда на него плюют. Ты же умный. Перед тобой все дороги открыты. Зачем губишь в себе все хорошее?

И тут он взорвался. Таким я не видел его никогда. Чуть ли не пена изо рта пошла:

— Чего ты в душу лезешь, сука?! Ты там ничего не увидишь! Гляделок у тебя таких нет!!!

— Во-первых… — продолжил я сдуру делать внушение, не замечая, что пацан не в себе.

А он выхватил из-за пазухи финку и бросился на меня с нечеловеческим визгом. Я успел перехватить его руку. Поднял упавшую финку и засунул в карман. И увидел, как он мертвенно бледнеет.

— Простите, Сергей Павлович! — взвыл он.

— Колонию ты себе заработал, — сказал я.

— Я не виноват… Я…

— Ладно, прощу тебя. Если обещаешь задуматься.

Он залебезил:

— Я исправлюсь. Просто я… Тяжело. Отец в тюрьме. Мать все время злится на меня… Я обещаю… Я исправлюсь…

После седьмого класса в фабрично-заводское училище он не пошел, на овощной базе бездельничал. И все время ходил к нам в школу — заглядывал в драмкружок, смотрел внимательно постановки, комментировал, притом достаточно квалифицированно. И появлялся на школьных танцах под патефон. Приводил с собой порой таких же балбесов. Запугивал пацанов — те боялись его холодного взгляда и слухов, что он кого-то там подрезал. Драк на самих сборищах не затевал, но обычно к тем, кто его задевал, подкатывал с дружками позднее.

За нашей отличницей Светой хвостом ходил, а она его боялась как огня. Однажды вечером я увидел, как он прижал ее в палисаднике. Подошел, взял за ухо:

— В следующий раз уши оборву. Под корень.

— Я тебя ненавижу, физик хренов!

— Почему? — полюбопытствовал я.

— Потому что ты сука такая, что хуже всех сук! Весь правильный такой. Ну, чистая сука. Поплатишься, сука. — Нечленораздельное бормотанье, брызганье слюной.

Мне тогда подумалось, что парень психически болен.

Через три дня он натравил на меня уголовников. Они налетели втроем вечером, когда я возвращался из школы. Один попытался ударить сзади палкой, но промахнулся. И полетели клочки по закоулочкам. Бежали лиходеи, выплевывая зубы. У потомственного кузнеца рука куда тяжелее, чем у подзаборной шпаны.

Через неделю Курганов попал под суд за кражи и уехал в колонию. Вышел. Опять сел. Сбежал из лагеря, и я увидел его в городе. С чем и отправился к участковому. Вместе мы вытащили беглого уголовника от его знакомой в Рыбниковом переулке.

— Ну все, учитель, — прошипел он, когда посторонние не слышали. — Заложил ты меня. И я тебя убью.

— А убивалка выросла, Тимошенька? Подумай о себе. Плохо кончишь же.

— Ничего. Ты раньше кончишься…

Через пару лет он попытался выполнить свою угрозу. Средь бела дня на Сретенском бульваре меня хотел пропороть шилом низкорослый, похожий на обезьяну, татуированный беззубый субъект.

Меня спас мой ученик — он шел рядом и оттолкнул убийцу. Я дал татуированному негодяю по голове кулаком и скрутил его.

О мотивах нападавший на следствии ничего не сказал. А после очной ставки попросил оставить нас наедине. Следователь, кивнув, вышел.

— Прости, учитель. Против тебя ничего не имею. Тут на камере с бродягами говорил. Тебя и шпана, и воры за человека считают… Курган меня послал.

— Кто он такой, чтобы тебя посылать?

— Я ему в карты проигрался. Откидываться как раз должен был… В общем, ты — это мой должок. Ох, зол Курган на тебя. Больше ни на кого так не зол. Сильно ты ему насолил в жизни. Только тут шелест прошел по камерам, что теперь все его долги списаны.

— Почему?

— А он ссучился. И теперь никто ему ничего не должен… Извини, если что.

— Да ничего, — хмыкнул я. — А за откровение спасибо. Закрыты счеты между нами.

Я рассказал всю эту историю Вересову и покачал головой:

— Надо же. В войне миллионы и миллионы людей задействованы. А я все с одним паскудником пересекаюсь.

— Может, и не в последний раз. Дороги, значит, вы друг другу, — усмехнулся Вересов.

— Жаль, живым от меня ушел.

— А, все свое получат, ангидрид им в дышло, — махнул рукой Вересов. — Дай только время…

Вкус этой тины до сих пор на губах. Такого ужаса Курган не испытывал никогда. Лучше пуля или нож, но только не это чавкающее чудовище, заглатывающее тебя, обволакивающее, забивающее горло.

Как он вылез — и сам не понимал. Рванулся диким усилием, прополз ящерицей. И нащупал твердую землю. Потом сантиметр за сантиметром, очень долго, боясь обратно быть затянутым в трясину, пробирался к стволу дерева. Зацепился. Вылез.

Из болот выбирался почти сутки. Боялся лишний раз ступить на кочку, пойти не в ту сторону.

Но вышел, истощенный, очумелый.

Его чуть не пристрелили немцы на входе в крупное село. Он их испугал — похожий на лешего, грязный, с безумным взглядом.

Его отвели в хату — к лейтенанту из фельджандармерии и местному полицаю-переводчику. Курган назвался представителем специальной полицейской команды и потребовал встречи с капитаном фон Файербахом.

Жандарм странно посмотрел на него. И Кургана заперли в пустое складское помещение. Приставили охрану из двух человек.

На следующий день его окатили водой, смыли тину и грязь. Дали серую робу, как в концлагерях. И под конвоем, вместе еще с троими местными жителями в закрытом грузовике отвезли в Минск.