Каждый в нашей семье кого-нибудь да убил - Бенджамин Стивенсон

София состроила гримасу, означавшую «ну наконец-то», и дернула меня за руку в направлении входа в гостевой дом, говоря, что объяснит мне все по дороге. Она пошла, ожидая, что я последую за ней. Кроуфорд задвинул засов и сел на свой пост у двери, явно не встревоженный срочным делом Софии или не проинформированный о нем.

Я секунду помедлил, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Капли пота, выступившие на загривке, пока я был в сушильне, холодили кожу. Майкл сказал много, и я не знал, чему из этого верить, но начал постепенно свыкаться с мыслью, что он, вероятно, неопасен. Разумеется, теперь я подозревал, что мой брат привез опасность с собой. Но пока все тонуло в неопределенности. Следующий шаг был прост. Если, как обещал Майкл, содержимое фургона укажет на его местонахождение прошлой ночью, ему не придется больше томиться в сушильне. Проведя там полчаса, я стал в семь раз более склонен вытащить брата оттуда. А с остальным мы разберемся вместе.

Я пошел за Софией, попутно складывая свою карточку семейного лото и поглубже убирая ее в карман куртки. Кэтрин не покажется это таким уж милым, если в следующий раз я случайно выроню эту штуку у нее на глазах. Проминая складку, я заметил еще одно внесенное изменение. Свежие чернила блестели. Майкл вычеркнул слово в одном из квадратов и заменил его другим. Мой редактор порадовался бы, что брат также добавил пунктуацию. Теперь там было написано:

«Эрнест что-нибудь испортит исправит».

Глядя на исправления, сделанные рукой Майкла на моей карточке семейного лото, я испытал прилив братской любви, как и сейчас, когда пишу эти строки. Надеюсь, вы простите меня за то, что, растрогавшись, я немного уклонюсь от главной темы, чтобы побольше рассказать вам о нашей матери. Честно говоря, я вставил бы этот кусок раньше, но подумал: «Если еще одна история отсрочит мое воссоединение с Майклом в сушильне, вы, вероятно, швырнете эту книжицу о стену. И не без оснований».

Чтобы описать все обстоятельно, мне придется излагать события, свидетелем которых сам я не был, и ссылаться на отношение к ним разных людей, о чем я могу только догадываться. Я поведаю вам эту историю как истинную правду. Даже если мне придется выдумывать, одежда какого цвета была на героях повествования и какими малозначащими фразами они обменивались походя (погоду я помню точно, так что тут мне не придется ничего изобретать: был изнуряюще жаркий день), это достойный компромисс. Моя версия событий не была бы особо полезной не только из-за отрывочности детских воспоминаний, но и потому, что в тот день я был ограничен географически. И боюсь, если опишу все это только со своей точки зрения, вы слишком скоропалительно осудите мою мать.

Итак, начнем. День. Это важный день. Из-за смерти. Моя мать кого-то застрелила. И у нее после этого дня остался шрам над правым глазом. День, когда она обрела свои каннингемовские нашивки, так сказать.

Прошло несколько месяцев после смерти отца. Но вы бы этого не поняли.

Моя мать не терпит дерьма. Ни от своих детей, ни от Вселенной. Я уже упоминал, что измерял отца по оставшемуся пустым пространству. Теперь на его месте зияла самая большая дыра, но у нас не было времени это заметить. Мать старалась не оставить нам ни минуты свободного времени: количество дополнительных занятий утроилось, как будто мы готовились к поступлению в Гарвард. Все дырки в дневном распорядке были заполнены. Однажды меня стригли в парикмахерской два дня подряд.

Нам пришлось записаться в спортивные команды (где мы больше развлекались с разными снарядами, чем реально занимались спортом, учитывая наш возраст), как будто мы были потенциальными чудо-детьми. Я плавал. Джереми играл в теннис. Майкл начал играть на пианино вместо спорта (и теперь именно у него есть плечи). Мы все трое ходили на разные занятия: сидели на высоком судейском стуле у теннисного корта, рисовали мелом каракули на доске, болтали ногами в бассейне. По городу мы перемещались вместе, восьмирукие. Это служило двум целям: избавляло от необходимости нанимать няню и обеспечивало нашу постоянную занятость. Мама пыталась сделать так, чтобы мы чувствовали себя нормально. Об отце мы не говорили, никогда не притормаживали, чтобы признать, что жизнь может быть другой, просто жали вперед. Немногие друзья осмеливались зайти к нам с запеканкой или лазаньей после того, как первые же их подношения были скормлены кошке. Один мальчик из моего класса, Натан, пропустил несколько недель занятий в школе, когда его отец умер. Однажды я заикнулся об этом дома, и мне сразу пришлось вступить в общество скаутов.

Можно подвергать сомнению технику воспитания, когда детей вынуждают подавлять психологическую травму, но она работала. Только я подозреваю, что наша мать тоже находила утешение в этой новой суматошной повседневности. Она пристегивала нас ремнями в нашей машине, достойной комедии положений на канале «Дисней», с тремя сиденьями в ряд, и высаживала у школы, ехала на работу, потом забирала, прищелкивала обратно и везла на какое-нибудь занятие. Мы никогда не сидели дома. Мы убегали от нашего горя.

Столкнувшись с психологической травмой во взрослом состоянии («Подожди в машине»), я оглядываюсь назад и вижу тогдашние поступки матери в ином свете. Потому что теперь я знаю: в течение месяца после такого потрясения ты ведешь себя как лунатик.

Жизнь превращается в машинальное выполнение привычных действий, при котором, даже идя в супермаркет, ты ощущаешь себя так, будто тащишься сквозь воздух густой и тяжелый, как в сушильне. Любое самое обыкновенное дело воспринимается как важный шаг, и это так выматывает, что в конце концов вы не способны сделать вообще ничего. Вы оказываетесь на кухне, не помня, зачем пришли туда. Во вторник везете детей в бассейн вместо теннисной школы. Отводите сына в парикмахерскую два дня подряд, потому что не помните, что вы были там вчера. Распорядок дня был нацелен на то, чтобы у нас не осталось свободного времени, разумеется, но повторение заученных действий давалось проще, чем принятие решений. А вот эту ношу, как я теперь понимаю, наша мать несла с трудом.

В описываемый день все шло, как обычно. Завтрак не был отмечен никакими яркими событиями. Одри посадила нас в машину, пристегнула ремнями, сделала все, что нужно для поездки, и даже приехала в банк на пять минут раньше, что позволило ей приготовить кофе и быстро поболтать со своим боссом, который, я приукрашу, одет в синий пиджак и зеленый галстук и хочет поговорить о погоде.

Моя мать работала на разных должностях в банковском секторе, уйдя с руководящих постов, но в тот день она была кассиром. Описываемые события происходили в 1990-е годы, когда в банках за плексигласовыми стеклами трудились армии молодых женщин с косынками на шеях вместо одной нагловатой выпускницы университета в строгом костюме и с айподом, заставляющей вас все делать самостоятельно. В банке очень хорошо относились к маме, это я узнал потом. Они не придали значения печальной славе отца. В обычной ситуации эта история привела бы к тому, что мама не смогла бы продолжить работу в связанной с финансами организации, но ей позволили остаться даже после того, как смерть сделала поступки нашего родителя достоянием общественности. Они с пониманием отнеслись даже к парочке очень дорого обошедшихся (лунатических) ошибок, которые Одри допустила после гибели мужа. Ей предложили дополнительный отпуск, но я позволю вам самим догадаться, воспользовалась она им или нет. Мама вышла на работу на третий день после похорон отца, и единственная причина этого – то, что прощание с ним состоялось в пятницу.