Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

Открыв кран, я выдавливаю немного жидкого мыла в кружки, чтобы они отмокли, и решаю позвонить Монике.

— У меня отмена, — говорю я.

— О. Это хорошо? — сонно спрашивает она.

— Не плохо и не хорошо, — отвечаю я. — Я решил тебе позвонить.

Я представляю, как она потягивается, зевает. Пуховое одеяло укрывает ее до груди.

Она откашливается.

— Это восьмичасовой прием? — спрашивает она.

— Да.

— А, та красавица, — говорит она.

— Она позвонила и сказала, что заболела, вернее, позвонила ее мачеха. Странный звонок. Мне казалось, она робкая. Алекса постоянно изображала из себя пассивного, тихого человека. Анна поблагодарила меня за Алексу, сказала, что дома многое изменилось к лучшему после того, как начались наши встречи. В общем, сплошной позитив. Как бы то ни было, Алекса больна и не может прийти на сеанс, — говорю я, понимая, что нарушаю конфиденциальность. Я ощетиниваюсь, и от этого мой голос звучит резко.

— Значит, она тоже в кровати, — говорит Моника.

Пауза.

— Поужинаем сегодня? — меняю я тему. Мне неуютно от предположения Моники. От той картины, что оно вызывает.

— Почему бы нет?

— Я хочу стейк, — говорю я.

— С пюре, — добавляет она. Ее энтузиазм вянет.

— Я буду дома около семи.

— В семь — это хорошо.

— Вот и замечательно.

Молчание.

— Кстати, — шепчет она, — ты безнадежен в умении скрывать свои мысли. Это так, к сведению.

Озадаченный, я ставлю трубку на место. Мысль о том, что Моника может посчитать меня непрофессионалом, вызывает у меня тревогу. Я замечаю, что у меня вспотели ладони, в груди появился несильный тремор. Получается, я недостаточно гладко увел разговор в сторону, чтобы избежать такого рода разоблачения? В личной заинтересованности? В нарушении этических норм? Подозрения и в том, и в другом возникают всегда, когда идет обсуждение чьих-то пациенток, особенно когда они красивы. Я подхожу к закипевшему чайнику и заливаю воду в кофейник. Затем продавливаю пресс через густую коричневую жижу. Нужно задавить это, думаю я. Не дать ему просочиться. И не взбаламутить. Если оставить надолго, в конечном итоге станет невкусно.

— Киви и… — Он поворачивается.

— …розовое молоко, — заканчиваю я. — И двойная порция «жемчужин».

Он улыбается, обнимает меня за талию. Он излишне самодоволен, потому что я только что целовала его в губы. Он гладит меня по шее, и мне в голову вдруг приходит мысль: наше тройственное соитие, между Шоном, Эллой и мной, шло полным ходом, когда внизу бурлила вечеринка. В прошлом я часто размышляла об ищущих любви девчонках, которые занимались сексом, когда за ними наблюдал их парень. Смотрел в окно удовольствия, на переплетенные гибкие тела. Шон обманул нас; он точно обманул нас, оттрахав так, будто хотел что-то доказать. Наше «девочка с девочкой» было для него всего лишь игрой. Он считал, что держит секс под контролем, но постичь наше предпочтение друг другу он просто не мог.

Девушка по ту сторону прилавка записывает наш заказ в неонового цвета блокнотике и перекидывает на спину светлый «хвост».

«Обожаю пузырьковый чай[19], — говорит Долли, сжимая маленькие кулачки, — это мой любимый!»

Она сводит глаза к переносице и хихикает. Она так прелестна, что ее хочется съесть.

«Ты его выпьешь, — говорю я, — но потом сразу вернешься обратно, договорились? Тебя ждет Онир».

Шон протягивает мне пузырьковый чай, и Долли, выйдя на Свет, через толстую зеленую соломинку тянет шарики из тапиоки. Я не большой любитель пузырькового чая, а вот Долли его всегда мало. Она без ума от него. Когда ты един во множественном числе, разные личности могут обладать разными вкусами. Взять, к примеру, «Мармайт»: мы с Долли любим эту пасту, а Онир ненавидит. А если предложить Раннер тост с этой пастой, она начнет давиться и предпочтет джем. Ну а Паскуды, они вообще не едят, им больше нравится наблюдать за нами, а потом ругать нас за жадность.

— Эй, полегче! — говорит Шон, вырывая соломинку изо рта Долли.

Долли крепко обхватывает пластмассовый стакан.

«Все в порядке, — успокаиваю ее я, — не торопись. Никто у тебя ничего не заберет».

Долли мрачно косится на Шона.

— Что? — спрашивает он.

Позади нас хлопает дверь. Раздается вежливое позвякивание. Мы оборачиваемся.

К нам идет Кесси, за ней — Эми с девочкой лет десяти. Она маленькая и тоненькая, с длинными блестящими черными волосами, которые кто-то неумело собрал в неаккуратный пучок. На ней черный бомбер, такой же, как носит Грейс, с отделанными кружевом синими шортами. От октябрьского холода ее ноги покрыты гусиной кожей.

«Кто это?» — возбужденно спрашивает Долли.

«Не знаю», — отвечаю я. Сначала я предполагаю, что это дочка Кесси, потом понимаю, что это маловероятно из-за их разницы в возрасте.

«Может, она дочка одной из девушек «Электры», — говорит Раннер.

Долли пожимает плечами.

Я вижу, что девочка прижимает к себе одну из тех музыкальных плюшевых игрушек, что я видела в импровизированной детской в клубе.

«Можно мне с ней поиграть?» — спрашивает Долли, потягивая чай через соломинку.

«В другой раз, Долли, — отвечаю я. — Сейчас поздно».

Долли недовольно кривится и выбрасывает пластмассовый стакан в мусор.

«Ты всегда так говоришь! Почему мне нельзя остаться? Я хочу играть, я хочу подружиться с ней. А ты не разрешаешь мне играть даже с Грейс».

Раннер берет Долли за руку.

«Пошли внутрь, — говорит она. — Твои подруги — это мы».

Мы с Долли переключаемся, и мне неприятен привкус пузырькового чая во рту.

— Поторопись, — резко бросает Кесси девочке, недовольно глядя на нее, — иначе никаких напитков!

Ясно, что девочке на это плевать. Она смотрит в никуда, пока Эми не оборачивается и не дергает ее, довольно резко, за руку.

— Бритни, yúchǔn de nǚhái! — ругается Кесси.

Девочка наконец переводит на нее взгляд — такой, который тронул бы любое сердце.

— Я не глупая, — шепчет она, — и не называй меня Бритни. Меня зовут Пой-Пой.

Мне интересно, почему Пой-Пой в такой холод одета в шорты. И почему Кесси так жестока, чем она раздражена.

«И почему девочка не в кровати? — думаю я. — И кто ее мать?»

Я поворачиваюсь к Шону и ловлю его взгляд. А он свой отводит.