Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

просветителями кочевание наоборот при­носит наибольшую прибыль саамам-оленеводам, рыбакам и охотникам за «мягкой рухлядишкой». С другой стороны, дикостью и нестандарт­ностью края можно было объяснить неглубокое проникновение основ христианства в саамское мироустройство, отличавшееся на тот момент ситуацией религиозного двоеверия и приверженности шаманским практикам.

Следующие в тексте за саамами финны выступают своеобразными антиподами первозданной дикости северных и северо-восточных сосе­дей: «Финны, от предков коих произошли почти все Северные Евро­пейские народы, суть Азиатцы, переселившиеся в древние невеже­ством помраченные времена из Восточных своих стран в занимаемые ими теперь на Западе земли». Миграционная позиция автора исходит из довольно распространенного для той эпохи понимания историческо­го процесса, согласно которому пребывание на благословенном про­свещенном Западе облагораживает даже самые суровые, закосневшие в неведении сердца вчерашних дикарей. Но в чем же конкретно повез­ло финнам и каковы предпосылки их нынешних успехов? Ответ в принципе предсказуем: «Они сообразны по своему произхождению, нраву и языку многим Европейским и Азиатским народам, как то Черемисам, Чувашам, и другим; но ни с кем столько не сходствуют, как с Лопарями и Пермянами. Кажется, что они отделились от Ло­парей не прежде как в тринадцатом столетии, при разпространении Христианской веры и утверждении жилищ на одном месте». При­держиваясь избранной им структуры изложения эмпирического мате­риала, Георги продолжает вести свою идейную линию, не исключая таких, казалось бы, неидеологизированных тем, как народная антропо­метрия: «По наружному виду совершенно Финны Лопарям сообразны: но телесными и душевными добрыми качествами далеко от них ото­шли...». Идеализация финнов, одновременно с противопоставлением их язычествующим собратьям иллюстрируется рядом важных момен­тов, как-то: «Говорят собственным языком, но пишут Готскими буква­ми», то есть переход на латинскую графику не ведет к утрате языковой суверенности, мало того, культура письма предопределяет то, что фин­ны имеют «разные частные и высшие училища; и нарочито успевают в различных художествах и науках». Правда, автор умалчивает, что образование и научные занятия финнов совсем не предполагают разви­тия народного языка, исключая его из высших сфер общения в пользу политически доминирующего шведского и схоларной латыни. Для него гораздо более значимо показать европейские маркеры, приобретенные финнами на новых местах обитания. Лютеранский закон и христи­анское летоисчисление в этом случае выступают как универсальные ценности, закладывающие базу дальнейшего прогресса. Но кто в таком случае выступит в качестве катализатора поступательного движения? Ответ автора звучит практически в каждом абзаце, это — шведы, ибо «города их подобны Шведским», «хозяйство же свое ведут по Шведско­му обыкновению; да и домашняя у них утварь такая же, как и у Шве­дов», «одеяние городских и чиновных людей ничем от Шведской го­родской одежды не отменно. Да и мужики такое же точно платье носят, какое и Шведские крестьяне». Мало того, даже те области Фин­ляндии, что «...Российской покорены державе, пользуются Шведски­ми правами и преимусчествами».

Однако путь в европейское сообщество просвещенных наций был для финнов долог и тернист, так, не до конца еще изжиты в народе древние суеверия. Георги, в частности, пишет, что древние финны были такими ревностными идолопоклонниками, что шведским коро­лям и упсальским епископам пришлось употребить немало усилий для обращения упорствующих. Автор пытается не только констатировать современные успехи просвещения финнов, но и по возможности ис­следовать природу их былых верований. Он приходит к выводу, что «чрез толь долгое время сделались предания о древнем их богословии весьма недостаточными; в разсуждении же новейших времен сход­ствует оная в главных делах с законоучением Лопарей и других от Финнов произшедших народов». Кроме того, Георги кажется, что он находит некий общий момент, роднящий представления язычников о священном. По его мнению, это широко распространенный прежде культ медведя: «Все в языческом суеверии утопающие Северные и Северо-восточные народы почитают медведей очень важными зверь­ми, и думают, что души их так же как и человеческие, безсмертны; а от сего и вошли в употребление при звериной их ловле весьма многие суеверные забобоны». Как доказательство своего утверждения он приводит перевод текста финской ритуальной песни, связанной с почи­танием медведя. В целом автор дает понять, что финны, безусловно, дальше своих собратьев продвинулись по пути цивилизации, но и по сей день им еще много предстоит работать над собой.

Перемещая свой взор с Севера на южное побережье Балтики, Ге­орги обнаруживает среди здешнего коренного населения родственные финнам поколения, обозначенные им как Латыши, Есты и Ливонцы. Каким образом латыши оказались зачислены ученым в ряд «Финских народов», достойно специального рассмотрения. Очевидно, что лингви­стическая классификация имела для него первостепенное значение, и будучи реалистом, Георги понимал, что за многие столетия совместной жизни на ограниченной территории Восточной Прибалтики местные народы тесно контактировали в языковом отношении, заимствуя друг у друга лексические формы. Вместе с тем, существенное отличие латыш­ского языка от эстонского и ливского (чье финское происхождение было однозначно ясно) требовало от него более серьезной аргументации, связанной с этническими процессами в регионе. Он предлагает следу­ющую схему: «Латыши, кои обще с Литвою и древними Пруссами со­ставляют один народ, суть смешанные с Финнами Славяне...». Далее автором подключаются миграционный и хозяйственно-культурный фак­торы, согласно которым, латыши, издавна занимавшиеся земледелием в бассейне р. Вислы, переселились в Ливонскую землю, где уже находи­лись кочующие финские народы, не претендующие на сельскохозяй­ственное освоение этих земель. Латыши, таким образом, мирно вошли в региональное финское сообщество. Объединяла их и языческая вера, по мнению Георги, мало отличавшаяся от финской и саамской.

Еще более сплотила латышей, эстонцев и ливов совместная исто­рия, в которой самые темные времена связываются, как ни странно для авторской стилистики, не с первобытными языческими временами, а с приходом сюда крестоносцев: «И, как в то время Курская и Ливонская земля завоевана Немецкими рыцарями, то все они вообще сделались Христианами и крепостными людьми чужестранного дворянства: в каковом состоянии и теперь они находятся». Даже местная антропо­метрия свидетельствовала о неблагополучии простого народа, среди которого было «великое множество печальнаго и сыраго сложения людей», «претерпевающих от помещиков угнетение», страдающих от «тягостных работ, недостатков и уничижения». Примечателен в этом отношении сюжет о том, что редкие счастливчики, которым все же удается скопить некоторую сумму, спешат зарыть свои деньги в землю «...и тем навсегда удаляют их из обращения». Эта почти библейская история о зарытых в землю талантах, по-видимому, очень близка обще­ственным взглядам автора, синтезировавшего руссоистские настрое­ния европейской интеллигенции с протестантской этикой бюргера. Неприятие режима остзейского дворянства звучит еще в одном отрыв­ке, где Георги говорит о распространенных в крае суевериях и неглу­боком проникновении христианской морали в жизнь местных жителей, объясняя проблему эту так: «Начало обращению их