Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

большую социальность, так как жреческие функции доверялись наиболее уважаемым, трезвым и домовитым крес­тьянам — картам, что в принципе могло быть довольно близко протестан­тским воззрениям самого автора. Отметив здесь же значительный при­рост новокрещенных в крае, Георги пишет о тайном исполнении ими прежних обрядов, скрываясь от преследования и истязаний властей.

Не подвергая сомнению гипотезу своих наставников, профессоров Г.Ф. Миллера и И.Э. Фишера о «финском происхождении» чувашей, Георги, тем не менее, пытается продекларировать основные позиции, согласно которым возможно обосновать данное утверждение: «Гово­рят они собственным от Финского произшедшим языком... и хотя они много язык свой смешали с Татарским, однакож при всем том праро­дительское наречие, также одеяние, нравы, обычаи и суеверия, удер­жали». Если же чуваши — народ финского корня, то для автора логич­но было бы предположить, что где-то неподалеку должны быть его родственники. Георги действительно их находит в лице марийцев, ис­пользовав в качестве доказательства перечисление имеющих сходства этнических признаков и социальных обязательств: «Они чрезвычайно подобны Черемисам по телесному виду, по нравственным качествам, по разположению деревень, по сельским разпорядкам, по состоянию жилищ, по употребляемой ими в домашнем своем быту утвари, по разположению хозяйства и жизни, по пище, имению и податям, так­же по мужским и женским упражнениям». Идентификационная способность рассмотренных выше факторов умноженная на близость, а кое-где и чересполосицу занимаемых территорий, стала не менее устойчивой частью авторской аргументации об общности марийцев и чувашей, чем языковая общность. Таким образом, абсолютно не поку­шаясь на авторитет языка как профилирующего средства в определе­нии родства народов, Георги вводит в текст хозяйственно-культурные и психологические составляющие этнической идентификации. И здесь уже не столь важно, что впоследствии данная гипотеза не нашла под­тверждения, более значим тот вклад, что внес Георги в развитие этно­логической теории, расширив представления современников о природе этнического. Несколько выбивается из общего контекста повествова­ния его оценка религиозной ситуации у чувашей, ориентированная скорее на руссоисткие ценности, чем на клерикальное морализирова­ние, звучащее в духе идей раннего немецкого Просвещения. Отмечая, что многие чуваши, крещенные еще в петровское время, держались прежних воззрений даже крепче, чем марийцы, Георги пишет: «При тогдашнем обращении к Христианскому закону нарочито они упрями­лись; а в нынешнее время, в которое без собственного удостоверения ни кого к принятию православной веры не принуждает, и не отвлека­ет их никто от суеверия. Да они и сами в разсуждении тихомирного поведения, прилежания, верности и преданности своим начальникам, крестившимся ни мало не уступают».

Мордва представляется Георги в качестве одного из народов, с древнейших времен населяющих бассейн Волги. Причем в период, предшествующий татаро-монгольскому нашествию, мордовские посе­ления, по сведениям автора, располагались несколько севернее нынеш­них, вблизи таких городов как Ярославль, Кострома и Галич. По-видимому, речь здесь идет о родственном мордве племени меря, действи­тельно занимавшем очерченный регион и в позднем средневековье в основном слившемся со славянами. Дуальность структуры мордовско­го этноса, подразделяющегося на эрзю и мокшу, довольно четко фик­сируется автором, лишь с той оговоркой, что «каратаи составля­ют еще и третье, но такое малое поколение, что в нескольких только Казанских деревнях заключается». Основным дифференцирующим признаком в данном случае выступает язык, который происходит не­посредственно от «Финнов», но со значительной примесью татарско­го[13]. Однако расхождения между мокшанским и эрзянским наречиями бывают столь существенны, пишет автор, что их можно принять за самостоятельные языки. Дополнительными факторами, подчеркива­ющими этнографические особенности эрзи и мокши, служат отмечен­ные в описании собственные ареалы расселения, покрой и отделка женского костюма, различия в названиях языческих божеств. Интере­сен подход Георги к мордовской антропометрии, в рамках которой он приходит к выводу о существенной близости внешнего облика мордви­нов и русских, тогда как хозяйственно-культурная специфика больше сближает их с соседними марийцами и чувашами. Специально под­черкнутый автором момент, что мордва в меньшей степени приверже­на «звериному промыслу» исподволь дает понять общее направление цивилизационного вектора. Раннее, по сравнению с соседями, вхожде­ние мордвы в орбиту русской культуры и политики предопределило то, что «большая половина Мордвы исповедует теперь Христианскую веру и хотя они от языческого закона удалились уже больше, нежели Черемисы и Чуваша: однакож все еще великое имеют к оному при­страстие». Кроме того, значительная часть мордовской знати (у Ге­орги — Ханския семьи) была кооптирована в состав московского, а за­тем российского дворянства. Религиозный синкретизм мордвы про­является еще в том, что, по сведения Георги, народу свойственно смешивать христианские праздники и почитание святых с языческими жертвоприношениями. Так, «в первый день как Воскресения, так и Рождества Христова жертвуют они неизвестным и самим им Рос­сийским святостям птиц, пирожное и напитки, дабы только иметь себе заступниками и Российских святых».

По мере приближения к Уралу внимание исследователя привлека­ют удмурты (у Георги — Вотяки), чей этногенез он очень осторожно связывает с живущими на Енисее аринцами, очевидно, памятуя о заоч­ной дискуссии по этому поводу между Г.Ф. Миллером и Ф.И. Страленбергом. Не углубляясь в проблемы ранней этнической истории уд­муртов, автор конструирует современный ему этнический образ, пыта­ясь обнаружить то зерно народной жизни, что позволяет удмуртам сохранять свою идентичность. Думается, что Георги мог бы опреде­лить его в такой категории, как консерватизм, проявляющийся прежде всего в социальной структуре и семейно-родовой системе расселения. Даже тот фрагмент, где говорится, что удмурты «с виду походят на Финнов больше, нежели все прочие единоплеменные им народы», мож­но при желании истолковать как возможную мысль Георги о вероятной близости этноса к некоему изначальному антропологическому типу. Закономерно возникающий в связи с этим вопрос заключается в том, что обеспечивает удмуртам необходимые условия для консервации милой сердцу архаики. Ответ Георги опирается на успешное использо­вание этносом географического фактора, благодаря чему большая часть удмуртов живет компактно в междуречье Вятки и Камы, имея, таким образом, свою собственную страну, некий «остров» аборигенной культуры. Естественная изолированность удмуртских земель подкреп­ляется автором поведенческими стереотипами удмуртов, например: «Они больше всех народов убегают обращения с иноплеменниками, и по тому не любят, чтоб в смежности с деревнями их были и чужия: не дают так же пришельцам в посадах своих строить дворов; да и при празднествах своих не терпят инородцов». Еще один элемент стабильности удмуртского острова опирается на традиционную рели­гию. Георги при всем своем скептицизме по отношению к язычникам пишет об удмуртах не иначе, как о «благоговейных идолопоклонни­ках»: «Да и тем, которые крестились, можно свободно держаться прародительского своего суеверия, по тому, что живут они от других народов совсем особливо». То есть, признавая политическую зависи­мость сначала от татар, затем от русских, удмурты, по мнению Георги, пытаются по возможности оставить за собой свободу