Химеры Хемингуэя - Джонатон Китс

— Не возражаешь? — спросила она меня. — В память о добрых старых временах.

— Э.

Она взялась за белые руки Анастасии. Пока они танцевали, я подошел к Саймону. Люди вокруг его невесты сходились в пары и снова расходились. И толпа совсем ее поглотила.

To был последний раз, когда Анастасию видели на нашем континенте — на некоторое время она исчезла. Впрочем, у нас был ее роман: на той неделе, когда Саймон увез ее в свадебное путешествие в Рим, «Шрайбер» разослал несколько сотен тысяч экземпляров по книжным магазинам страны.

Книгу приняли все. Независимые магазины расхваливали ее на самодельных плакатах, приклеенных скотчем к полкам. Сетевые магазины украшали витрины дюжинами книг — половина перевернуты, чтобы видно было фото с задней обложки: прелестная юная писательница в мальчишеских бриджах едет по лесу на велосипеде. Когда первый тираж был распродан, роман допечатали и из задней обложки сделали первую. Это позволило издателю разместить на месте фотографии отрывки рецензий из ведущих журналов и газет. Они, естественно, заменили мою оценку романа, сочиненную в шрайберовском отделе маркетинга: я называл книгу «первым в моей жизни шедевром начинающего автора». От этих слов я не отказываюсь по сей день.

Но как могло мое имя конкурировать с тем, что писали в «Алгонкине» и «Таймс»? Ежедневная «Таймс» была в полном восторге, и это можно считать причиной, по которой роман сразу попал в список бестселлеров, хотя последствия этой рецензии не шли ни в какое сравнение с тем, что произошло, когда книга через неделю очутилась на первой полосе воскресного выпуска: вы, конечно, помните, какой разверзся ад.

У меня до сих пор осталась копия того эссе из воскресного обозрения, и сейчас, перечитывая его впервые после выхода романа, я понимаю то, чего не понял тогда: почему автор выделил «Как пали сильные» из ряда обычных новых открытий, из стандартных и не внушающих доверия историй успеха. Вспомните, что рецензия была написана ученым, возможно, первым американским исследователем с общенациональным авторитетом с тех пор, как в XIX веке вымер Лонгфелло. Да, все мы знали Сильвию Шварцбарт — если не по школьным лекциям, то по колонкам светских сплетен, где она была частой гостьей в роли соблазнительницы гетеросексуальных актрис предположительно вдвое ее моложе и с четырехкратно меньшим коэффициентом интеллекта, — и видели ее по телевизору: она растолковывала, развивала идеи, а порой плевала в глаза недоброжелательной камере всякий раз, когда голос феминистки новой школы с диапазоном прокуренного контрабаса требовался, чтобы возразить громкому мужскому баритону общественного мнения.

И дело не просто в личности. У Сильвии Шварцбарт имелась теория: как и большинство гипотез, взращенных в академических кругах, она поначалу распространилась изрядно, точно побеги по стенам Лиги Плюща,[25]потом неохотно, точно обывательские предместья. Другими словами, если теория Шварцбарт не пройдет в скором времени путь психоанализа и камней-любимцев, она не выйдет из узких рамок. Теорию следовало привязать к чему-то конкретному, пока автора не разобьет наголову один из ее приверженцев. Выступая по радио и телевидению, Сильвия пыталась вплести свою теорию в комментарии о президентских выходках, рок-н-ролльных пародиях, перформансах Уолл-стрит, футбольной семиотике и тенденциях геноцида в странах, в публичных выступлениях последнего времени повысивших свой ранг с неупоминаемых на неописуемые по причине ряда особо фотогеничных актов вопиющей бесчеловечности. Но рекламные паузы неизбежно прерывали ее построения каузальности, и никто не помнил ни слова из того, что она говорила.

Заочно вездесущая Анастасия Лоуренс превратилась в ту, какой ее представляли: она обладала большим политическим весом, чем любой обитатель Белого дома, большим артистическим непостоянством, чем любой представитель музыкальной индустрии, большей финансовой жизнеспособностью, чем любой участник фондового рынка, более выгодным положением, чем любой игрок на футбольном поле, и оказалась фотогеничнее любого живого или мертвого независимо от его этнической принадлежности. Как и все великие книги, «Как пали сильные» были обо всем и ни о чем; роман не столько пропагандировал некий определенный взгляд на мир, выносил на обсуждение особое видение положения человека или даже предлагал новую отправную точку философии, сколько безжалостно и неумолимо отражал сущность самого читателя и делал это с решительностью, заставлявшей краснеть от стыда весь фрейдизм. Как и сама Анастасия, «Как пали сильные» воздействовали как абсолютная пустота. История рассказывала на редкость мало: происходило что-то вне понимания рассказчика, и читателю оставалось понять это самому. То, как текст овладевал вами и как вы преодолевали границу его владений, говорило о вас больше, чем вы могли себе представить. Даже сейчас мне легко забыть, что этот роман написала не Анастасия: он вызывал в читателях то, что вызывала она в любом, кто ее знал.

Итак, Сильвия Шварцбарт заглянула в «Как пали сильные» и увидела там отражение собственных мыслей. Она перепутала себя с другим человеком — с Анастасией. И, согласно древней традиции, положенной еще Нарциссом, влюбилась. Я не имею в виду, что она собиралась соблазнить Анастасию Лоуренс. Я хочу сказать, ее саму соблазнила бедная Стэси, представление, будто все, во что она верила, можно воплотить в такой изысканной упаковке.

Было ли это эссе в воскресном книжном обзоре «Таймс» валентинкой, и если да — кому она была адресована? Было ли это прошение о защите? Есть ли разница? Чем больше люди выдумывали о «Как пали сильные», тем сильнее они жаждали им обладать — и тем больше роман брал свое, как нечто, с чем нужно считаться, но чего никак не подчинить. «Как пали сильные» были не примером, с которым не следует соглашаться, но примерным наказанием для всех несогласных. Несомненно, книга выиграла от своевременной поддержки Сильвии Шварцбарт — как и от размещения в витринах, и от людской молвы. Но роман был неудержим. И пользовался теми, кто пытался им воспользоваться.

«Не феминизм сотворил Анастасию Лоуренс, — лихо начиналось эссе Шварцбарт, — но „Как пали сильные“ могут без труда заново переписать феминизм, каким мы его знаем. Нам это нужно. И поэтому нам нужна мисс Лоуренс». Дело принимало интересный оборот…

«Как пали сильные» — прежде всего роман, и роман такого непревзойденного мастерства, что газетные страницы не подходят для его описания. Однажды, скорее раньше, чем позже, амбициозный молодой ученый опубликует впечатляющую монографию о литературном дебюте мисс Лоуренс, канонизируя двадцатилетнюю писательницу в интересах той или иной достойной традиции, после чего мы никогда не сможем восстановить ее в первозданности. Но прежде чем ее роман заслуженно станет классикой, при этом — незаслуженно — за счет настоящих читателей, тех, которые читают эту газету, давайте воспользуемся преимуществом отношения к автору как к современнице.

Вы, вероятно, уже прочитали «Как пали сильные». Может быть, вы знакомы с книгой только в пересказе рецензентов. Не важно. «Как пали сильные» — роман, какого не ожидаешь на рубеже тысячелетия от американки студенческого возраста и соответствующего образования, в особенности — не в качестве первого опыта. Мы живем в эру цеховой беллетристики, неизбежно исповедальной и по большей части ошеломляюще буквалистской, вплоть до скрупулезного перечисления торговых марок. Наши романы взаимозаменимы, как наше взросление: что-то уродливое, намекающее на непристойную автобиографичность, происходит в прозе, слишком пристойной, чтобы допустить серьезный ущерб. Наша литература — литература для примерных деток и выживших после программы «десять шагов к…». Литературу нашего времени породил феминизм и его освобожденный ближайший родственник. И она ужасна.