Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

стерлась. Как это случается почти со всеми попытками скрыть дефект, маскировка выглядит хуже, чем сам неприкрытый недостаток – этот урок мне еще придется усвоить в отношении самой себя. Прежде чем я успела его остановить, Кевин прямо спросил у нее:

– Почему ты не умоешь лицо? Оно в какашках.

Я рассыпалась в извинениях перед девушкой; ей вряд ли было больше восемнадцати, и она наверняка страдала от этого дефекта всю свою жизнь. Она через силу улыбнулась и сказала, что сейчас принесет заправку для моего салата.

Я резко повернулась к нашему сыну.

– Ты ведь знаешь, что это пятно – не какашка?

– На на НА-НА на на-на на-на на на-на-на?

Кевин спрятался за стол, глаза его блестели над краем столешницы. Он положил пальцы на стол и прижался носом к его краю, но по его выразительно блестящим и хитро прищуренным глазам я понимала, что под столом на его лице появилась ухмылка – широкая, с плотно сжатыми губами и странно натянутая.

– Кевин, ты ведь знаешь, что обидел ее? – сказала я. – Как бы тебе понравилось, если бы я сказала, что у тебя лицо в какашках?

– Ева, дети не понимают, что взрослые могут быть чувствительны в том, что касается их внешности.

– Ты в этом уверен? Ты где-то об этом прочел?

– Может, не будем портить наш первый день вместе? – взмолился ты. – Почему тебе всегда обязательно нужно думать о нем самое плохое?

– Это еще откуда взялось? – озадаченно спросила я. – Больше похоже на то, что ты всегда думаешь самое плохое обо мне.

Бесхитростные мистификации станут моей линией поведения на ближайшие три года. А пока что сложилась совершенно неподходящая атмосфера для моего важного объявления, и потому я сделала его без особых церемоний. Боюсь, оно прозвучало вызывающе: вот тебе, раз ты считаешь меня такой плохой матерью.

– Ого, – сказал ты. – Ты уверена? Это серьезный шаг.

– Я помню, что ты сказал о Кевине, когда он начал говорить – что он, возможно, не говорил так долго, потому что хотел делать это правильно. Что ж, я тоже перфекционист. И я не занимаюсь как следует ни «Крылом Надежды», ни материнством. На работе я постоянно беру отгулы без предупреждения, и публикации отстают от графика. А тем временем Кевин просыпается по утрам и понятия не имеет, кто будет присматривать за ним сегодня – его мать или какая-нибудь беспомощная новая няня, которая сбежит к концу недели. Я думаю, что побуду с ним, пока он не пойдет в начальную школу. Эй, это даже может пойти на пользу компании. Привнесет новую перспективу, свежие идеи. Может, мое мнение слишком доминирует над всей серией.

– Ты? – переспросил ты совершенно потрясенным голосом, – ты доминируешь?

– НААААА? На-на-нааа-на-на?

– Кевин, прекрати! Хватит, дай маме с папой поговорить.

– НАНА, на-на-НА! НА-НА, на на-на на-на на-на-на-на…

– Я серьезно, Кевин, прекращай это «на-на», или мы уходим.

– На на-НАА-на, на-на, на-на-на на-на на-на, на-на на на-НААА-на!

Не знаю, зачем я пригрозила ему тем, что мы уйдем из кафе – у меня ведь не было никаких оснований думать, что он хочет там оставаться. Так я впервые ощутила то, что впоследствии станет для меня хронической проблемой: как наказать ребенка, который почти как дзен-буддист равнодушен к тому, в чем ты ему отказываешь.

– Ева, ты делаешь только хуже.

– Как ты предлагаешь заставить его замолчать?

– На НА на-на-на-на на-на-на на-на на-на-наааааа?

Я шлепнула его, не очень сильно. Вид у него был довольный.

– Где ты научилась этому приему? – мрачно спросил ты. И это действительно был прием: впервые за все время обеда Кевин не перевел очередное предложение на язык «на-на».

– Франклин, он говорил все громче. Люди уже стали на нас оборачиваться.

Тут Кевин разревелся. На мой взгляд, слезы его несколько запоздали. Меня они не тронули, и я не стала его утешать.

– Они оборачиваются, потому что ты его ударила, – сказал ты вполголоса, беря нашего сына на руки и усаживая его к себе на колени, потому что его плач начал переходить в крик. – Так больше не делают, Ева. Не здесь. Кажется, приняли закон или что-то в этом роде. Или могли бы принять. Это считается физическим насилием.

– Я шлепаю собственного ребенка, и меня за это арестуют?

– Существует единодушное мнение, что насилие – это не способ донести до кого-то свою точку зрения. И черт подери, это действительно так. Я хочу, чтобы ты больше этого не делала, Ева. Никогда.

Понятно: я шлепаю Кевина – ты шлепаешь меня. Картина была мне ясна.

– Пожалуйста, можем мы уйти отсюда? – холодно предложила я. Кевин притих и сбавил громкость до неуверенных всхлипываний, но он мог легко растянуть этот этап еще на добрые десять минут. Господи, этот маленький актер сыграл почти драматическую роль.

Ты сделал знак, чтобы нам принесли счет.

– Это, конечно, не та обстановка, в которой мне хотелось сделать мое объявление, – сказал ты, вытирая Кевину нос салфеткой. – Но у меня тоже есть новости. Я купил нам дом.

Я не поверила своим ушам.

– Ты купил нам дом. Ты не нашел дом, чтобы я могла на него посмотреть. Дело сделано.

– Если бы я не поторопился, у нас бы его увел другой покупатель. Кроме того, ты ведь не интересовалась этим делом. Я подумал, что ты обрадуешься, что все закончилось без твоего участия.

– Ясно. Насколько я вообще могу быть рада тому, что изначально даже не было моей идеей.

– Так вот в чем дело, да? Ты не в состоянии одобрить ничего, что не было твоей задумкой. Если не ты сама придумала проект «Пригород», то ты им страшно недовольна. Удачи в делегировании полномочий на работе; тебе это дастся нелегко.

Ты оставил официантке щедрые чаевые. Лишние три доллара, как я поняла, должны были компенсировать шутку про лицо в какашках. Твои движения были механическими. Я видела, что ты обижен. Ты всюду искал этот дом, ты с нетерпением ждал возможности сообщить эту новость, и ты, наверное, очень хотел обладать недвижимостью, иначе не стал бы его покупать.

– Прости, – прошептала я, когда мы выходили из ресторана и другие клиенты украдкой глазели на нашу компанию. – Я просто устала. Я рада. Жду не дождусь, когда увижу дом.

– На-на-на. На на на-на…

Я подумала: все в ресторане испытали облегчение от нашего ухода. Я подумала: я стала одной из тех женщин, которых мне всегда было жаль. Я подумала: и мне до сих пор их жаль.

Больше, чем когда-либо.

Ева

1 января 2001 года

Дорогой Франклин,

можешь считать это данным самой себе новогодним обещанием, но я скажу тебе то, что меня подмывало сказать долгие годы: я ненавидела этот дом. Я возненавидела его с первого взгляда. И со временем он не стал нравиться мне больше. Каждое утро я просыпалась среди этих гладких поверхностей, элегантных конструкторских деталей, ровных горизонтальных контуров и активно все это ненавидела.

Я допускаю, что район Найак – лесистый и расположенный прямо на Гудзоне – был правильным выбором. Ты был так добр, что отдал предпочтение округу Рокленд в Нью-Йорке, вместо того чтобы найти дом в Нью-Джерси – в этом штате наверняка есть множество прекрасных мест для жизни, но само его название звучит для меня убийственно. Найак был неоднородным в расовом отношении и на первый взгляд выглядел непритязательно и слегка неопрятно, как и Чатем; но в отличие от Чатема, эта внешняя потрепанность и непритязательность была иллюзией, поскольку на протяжении многих десятилетий все новоприбывшие здесь были неприлично богаты. Главная улица, вечно с обеих сторон заставленная ауди и БМВ, дорогущие забегаловки с фахитас[123] и винные бары, переполненные посетителями, и унылые обшитые деревом трехкомнатные дома на отшибе, выставленные на продажу за 700 штук баксов. Единственная претензия Найака – недостаточное притворство. Боюсь, он контрастировал с самим Гладстоном – расположенным севернее, относительно новым спальным районом, чей крошечный центр с имитацией газовых фонарей, заборами из горизонтальных балок и торговыми фирмами с названиями вроде «Старая Добрая Сэндвичная», являл собой квинтэссенцию того, что британцы называют «шикарным».

По правде говоря, сердце у меня упало, когда ты свернул с променада Палисейд и с гордостью плавно повел пикап по длинной помпезной аллее. Ты ничего не рассказал