Тьма над Лиосаном - Челси Куинн Ярбро

Ревностно веруя в то, что Господь направит вас на правильный путь и что Сын Божий будет к вам благосклонен, мы обнимаем вас как надежду Европы и скрепляем послание печатью Рыболова в первый день великого поста.

Лев VII».

В меньшей из двух могил лежали спеленатые тела троих детей: ни одному из них не исполнилось и пяти. В другой — вырытой в стороне — покоилась их мать, с раздвинутыми ногами и в мокрой одежде — в той, в которой ее утопили. Безжалостный порывистый ветер задувал с моря, посыпая песком влажные волосы мертвой.

— Какая жалость, брат Хагенрих, — проговорил стоявший над могилой монах. Он посмотрел вниз — на тело.

— Она была прелюбодейка, — возразил старший монах назидательным тоном. — И умерла той смертью, которую заслужила.

— И все же какая жалость, — не унимался первый монах. Он был моложе своего сотоварища и не мог справиться с игравшим в нем непокорством, за которое его часто наказывали и от которого он ежедневно молил Господа избавить себя.

— Ей не следовало грешить, брат Гизельберт. Но она была слаба духом, — проворчал старший. — Она, будучи замужем, позволила другому мужчине дотронуться до себя.

— Позволила, — вздохнул младший. — Но сказала, что ее заставили.

— Чего не выдумает женщина, чтобы извернуться? Особенно если дело касается плотских утех. Ева заявила Адаму и Господу, будто змий подсунул ей яблоко, но она сама желала запретного. Женщины всегда таковы. — Старший еще раз кинул взгляд на могилу. — Лучше бы поскорее ее закопать. Больше мы ничем не можем помочь ей в этом мире.

Младший монах понял намек и потянулся за деревянной лопатой.

— Да смилостивится над ней Пречистый Христос, как и над всеми христианскими душами, — с чувством произнес он, начиная забрасывать мертвую комьями влажной земли.

— Муж заплатит, — сказал брат Хагенрих. — Особенно за убийство детей. Отвалит кусков сорок золота, не меньше.

Брат Гизельберт кивнул, продолжая работать. Этот закон короля Оттона был ему известен — и не понаслышке. Он сам не столь давно совершил нечто подобное и откупился, но денежная пеня не избавила его душу от угрызений. К мысленной молитве за упокой усопшей монах добавил прошение за себя.

К тому времени, как он завершил работу, брат Хагенрих ушел, а ярость ветра усилилась. Море стало густо-зеленым и покрылось барашками, волны тяжело перекатывались, походя на чудовищ, сплетающихся в полудреме. Где-то за горизонтом зрел первый шторм, пришедший на месяц ранее, чем обычно, что предвещало суровую зиму. Да и все остальные приметы сулили недоброе. Хотя бы лисенок, которого в час рассвета на его глазах утащила сова. Монах еще раз вздохнул и, прихватив лопату, направился к монастырю Святого Креста, в каком обитало братство кассианских бенедиктинцев.[19]

Своей обособленностью и толщиной стен обитель удивительно походила на крепость, которой брат Гизельберт года два управлял в мирской жизни. Оба строения возводились чуть более полувека назад — в те времена, когда датчан потеснили и коренные жители этих краев оказались под властью германского короля, что, впрочем, мало чем облегчило им жизнь.

Из монастырской церкви доносились молитвы: там шло непрерывное богослужение. Монах остановился и преклонил колени, дабы достойно ступить на освященную землю. Он еще не освоился в братстве настолько, чтобы помнить слова всех молитв, но неизменно молился со рвением и за усердие уже был допущен к всенощным бдениям, то есть имел право входить в церковь в любое время от полуночи до рассвета.

Брат Гизельберт поставил лопату под навес для инвентаря и прошел в свою келью — одну из четырех клетушек в невысоком бревенчатом строении. Всего таких домиков было семнадцать, располагались они в один ряд, и в них проживала вся монастырская братия, за исключением четырех братьев-привратников, обретавшихся неотлучно в сторожке и попеременно покидавших ее лишь для молитв. Брат Хагенрих также жил обособленно — в срубе близ церкви, чтобы в минуту опасности быть у алтаря.

Для брата Гизельберта наступил час личной молитвы, и он настроился на нее с той же решимостью, с какой настраивался на очень серьезные переговоры в миру. Перекрестившись, монах приступил к чтению шестьдесят первого псалма. Устав бенедиктинцев требовал, чтобы каждый член ордена прочитывал все псалмы за месяц, но брат Гизельберт справлялся с этим заданием в две недели и начинал повторять все сызнова. Проговорив два стиха, он прерывался и просил Господа простить недостойному рабу своему убийство Изельды, напоминая как непосредственно Всеблагому, так и Его Сыну, что у него было право совершить сей поступок и что даже семья убиенной с тем согласилась, не потребовав с него откупа. Но душевное спокойствие, несмотря на эти резоны, на него все-таки не снисходило, и ему порой начинало казаться, что слова падают в бездну, непреложно свидетельствуя о малой крепости его веры.

Выходя из кельи, брат Гизельберт ощущал себя опустошенным и в большей мере хотел спать, чем плести корзины, исполняя предписанную работу, а потому звон колокола, скликавший братию к ужину, его даже порадовал, хотя ему давно уже надоели хлеб, рыба и густая гороховая похлебка, что составляло здешнюю ежевечернюю снедь. Иное дело — баранина или свинина. Но мясо являлось одним из тех удовольствий, от которых он отказался, распрощавшись как со своим титулом, так и со всей мирской жизнью. Монах, упрекнув себя в слабости, потупил взор и увидел на голой земле разметанные веером птичьи перья: их было около полудюжины — все темные, с красноватыми просверками, как и подол его раздуваемой ветром сутаны. Еще одно дурное предзнаменование, в том можно не сомневаться, подумал он, преклоняя колени перед дверями в трапезную, где стояли длинные грубо сколоченные из толстых досок столы.

Монахи молча, склонив головы, занимали свои места. Кроме шарканья ног и скрипа скамей тишину нарушало лишь отдаленное песнопение. Двое новых послушников разносили еду, ставя перед сидящими деревянные доски с хлебом и жареной рыбой, а также миски с варевом из гороха и ячменя. Помимо того на каждом столе стояли большие кувшины с медовым напитком. Передавая их из рук в руки, монахи с тихим побулькиванием наполняли деревянные кружки. Когда все эти приготовления закончились, послушники пали ниц, слушая, как их новообретенные братья бубнят благодарственную молитву, после чего удалились, чтобы приготовить еду для певчих, служивших вечерню. Как только они ушли, брат Хагенрих прошел в центр трапезной и начал читать поучение. Темой его в этот раз были муки Ионы во чреве кита. Монахи внимательно слушали старшего брата, словно бы нехотя поглощая свой ужин, дабы избежать обвинения в чревоугодии — одном из смертных грехов.

Когда поучение завершилось, подошла к концу и трапеза. Наелись монахи досыта или нет, не имело значения — им волей-неволей пришлось подняться со своих мест и выйти на обегавшую монастырский двор террасу, чтобы спокойной прогулкой по ней подготовить себя к исповеди, обычно проводившейся перед самым закатом, после чего наступало время всенощных песнопений.