Вестники Судного дня - Брюс Федоров

Фёдор Терентьевич остановился, чтобы перевести дыхание, и приложился к фляге губами.

– Прошу прощения, – послышался рядом тихий осторожный голос, – у Вас здесь кто-то похоронен?

Фёдор Терентьевич повернулся и увидел перед собой небольшого роста опрятно одетого и согбенного старичка.

– В общем да, – ответил он по-немецки.

– А я здесь недалеко живу и тогда жил, когда в 45-м в наш город вошли советские войска, – продолжал, слегка покашливая, говорить старичок, как бы стараясь не замечать сдержанность со стороны русского ветерана войны. – Раньше здесь не было кладбища, а был городской парк, но когда ваша армия разместила в нашем городе госпиталь, то надо было где-то хоронить умерших. Какая беда. Поверьте, что мы, старшее поколение, очень переживаем, когда приходим на это кладбище. Сколько прекрасных молодых людей лежит здесь. Сколько напрасных смертей. Этого не должно было случиться. Не должна была разразиться эта проклятая война. Это трагедия и для нас, немцев, и для вас.

– А Вы сами воевали? – спросил Бекетов, решив, что не стоит обижать своим молчанием этого на первый взгляд безобидного человека.

– Да, немного, – быстро ответил тот. – Я попал на Восточный фронт, но в январе 1942 года был демобилизован по болезни: отморозил ноги в окопах под Москвой, и у меня развилась гангрена. Хотели отнять ступни, но как-то обошлось. Но с тех пор я уже не могу нормально ходить. Больше ковыляю. А главное меня постоянно мучают боли. С тех пор.

Незнакомец замолчал, почувствовав неловкость за свою возможно неуместную болтливость. Затем, очень тихим голосом поинтересовался: – А Вы тоже были на фронте?

Фёдор Терентьевич наклонил голову, пристально посмотрел в глаза говорившего и с расстановкой ответил: – Четыре года. И закончил войну в Берлине.

– О-о-о, – протянул старичок, видимо, не зная, что нужно ответить.

– А Вас как зовут? – всё же решил спросить своего нежданного собеседника Бекетов.

– Лернер, Франц Лернер, – чуть заикаясь, проговорил тот.

«Странно, какая-то знакомая фамилия, – пронеслось в голове Бекетова. – Я её когда-то слышал. Определённо слышал. Лернер. Именно Лернер. Но вот только где?»

Потом, решив не продолжать разговор, кивнул на прощание незнакомцу и, развернувшись, пошел дальше по направлению к выходу из мемориального комплекса.

Пора было возвращаться в Берлин. Следующий день предполагал множество торжественных мероприятий, которые подготовили для советских ветеранов немецкие товарищи. Друзья из Германской Демократической Республики делали всё, чтобы хоть как-то сгладить у них тяжёлые воспоминания о прошедшей войне.

Уже сидя в поезде местного значения, который мчал его в столицу ГДР, Фёдор Терентьевич невольно задумался о событиях последних дней. За окном мелькали станции и полустанки, кривой синусоидой выпрыгивали крыши однотипно подстриженных домиков, дробно на стыках выстукивали трудяги-колёса. Ветеран Бекетов устало откинул седую голову на подголовник высокого сиденья. Спать не хотелось, но и общаться со случайными попутчиками тоже. И он прикрыл глаза. Мысли хаотично возникали, давая пищу уму, а потом распадались на отдельные фрагменты и безвозвратно уносились опять куда-то в небытие. На сердце было спокойно. Он выполнил обещание, которое дал тогда в далёком сорок пятом своему другу:

– Сашка, ты держись браток, не сдавайся, – и поправлял жёсткое шерстяное казённое одеяло, которое накинули на тело его боевого товарища подбежавшие к «виллису» врачи. – Уже хорошо, всё позади. Здесь тебе помогут. Война кончается, Сашка. Ты слышишь меня, брат? Конец ей, заразе. Ты выдержал, ты сделал это. Не молчи, смотри на меня. Я рядом, я не оставлю тебя. Ты потом заберешь этот дурацкий осколок с собой, и мы закинем его к твоему ордену в стакан водки. И выпьем за жизнь, за твою Любовь. Она не отпускала тебя. Не давала тебе разрешения на уход. Ты слышишь, ты нужен ей. Она ждет тебя там, на Родине. А я вернусь к тебе через неделю. Я обещаю.

И голова Сашки Панкратова, как бы со всем соглашаясь, раскачивалась на носилках из стороны в сторону, и голубые глаза смотрели в такое же голубое бездонное небо, и рот как бы кривился в улыбке, растягиваясь в кровавую дорожку, сочившуюся сквозь его плотно сомкнутые губы. Дорогой образ его фронтового товарища в который раз за эти годы вышел к нему на встречу и спокойно, чуть с задором посмотрел, как бы говоря: «Ну что ты беспокоишься, мне уже хорошо», – и затем пальцем выбил сигарету из трофейной пачки и протянул ему.

Но ещё сильнее, вызывая необъяснимую тревогу, вспоминался Фёдору Терентьевичу недавний горячечный разговор в купе международного экспресса Москва – Берлин, когда локомотив вырезал своими фарами тоннель из ночной мглы где-то на перегоне между Вязьмой и Оршей. В узкое вагонное помещение набилось сразу восемь человек. Поездка в дружеский, ещё социалистический Берлин всколыхнула ветеранскую память. Не могли заслуженные старики так просто заставить себя залечь на свои спальные места, чтобы скоротать ночной промежуток времени. Курьерский неотвратимо нёс их к западной границе, той самой, которая кровавым росчерком утренней зари 22 июня 41 года поделила жизнь, заменив мирное вчерашнее счастье на пороховую смрадную гарь. Как, откуда и почему возникло между так похожими друг на друга народами небывалое ожесточение, разлетевшееся по обеим странам вороньими стаями похоронок? Неужели это было так неизбежно и ничего невозможно было сделать, чтобы обуздать, укротить этот смертельный вихрь?

В купе на столике у окна сгрудились стаканы с недопитым чаем из вагонного титана, сиротливо пригорюнились сдвинутые в сторону две пустые коньячные бутылки, да пряталась в серую вощенную бумагу нехитрая домашняя снедь.

– Ну вот ты мне скажи, Николай Павлович, – не унимался сидевший напротив ветеран в белой рубахе с расстёгнутым воротом, – ты у нас здесь единственный генерал, а потому к тебе и вопрос. Разве нельзя было избежать внезапности? Почему Гитлеру удалось нанести по нам тогда в июне мощный, заранее подготовленный удар? Как случилось, что наша большая и в целом подготовленная армия как-то сразу оказалась не у дел и покатилась назад на восток? В этом явно просматривается ошибка нашего военно-политического руководства и лично Сталина.

Отставной генерал не торопился отвечать и, опустив голову, продолжал тщательно размешивать ложечкой сахар в своем стакане с чаем, и присутвовавшим стало казаться, что этот процесс занимал его гораздо больше, чем произнесенные слова товарища. Закончив подготовительную чайную процедуру, Николай Павлович поднял стакан на уровень глаз и зачем-то внимательно осмотрел его. Видимо, он не очень торопился с ответом. Вопросы он, конечно, слышал. Ничего странного или тем более выдающегося в них не было. Тысячи раз послевоенные политики страны и профессиональные эксперты по обороне задавали их, и никто так и не сумел дать однозначного и вразумительного объяснения.

– Ну так как же, Николай. Скажешь нам чего-нибудь или нет? – в голосе говорившего послышались нотки раздражения.

– А что ты собственно хочешь от меня услышать, Сергей? Ты не хуже меня знаешь обстановку накануне войны.