Через Сибирь - Фритьоф Нансен

В этой же комнате вдоль одной из стен стояли штабелями ящики с водкой — конфискатом у торговцев, не имевших государственного патента. Надо думать, что это была лишь малая часть того, что следовало бы изъять. Как известно, на продажу спиртного в Сибири, как и по всей России, введена монополия государства, а в Туруханске продажа водки вообще запрещена — из-за коренного населения. Русские купцы могут иметь в своём распоряжении определённое количество литров спиртного для домашнего пользования, но продавать её инородцам строго запрещено. Если у какого-нибудь купца обнаруживается излишек спиртного свыше разрешённых норм, то вся «лишняя» водка конфискуется. Но местные всё равно изыскивают способы разжиться спиртным, в чём мы не раз могли убедиться воочию.

В городе десять казаков и двадцать политических ссыльных и преступников. Во всём же Туруханском крае девяносто политических ссыльных. Тридцать пять из них (и политических ссыльных, и уголовников, отбывших часть срока в другом месте) были присланы в течение последнего года. Десять казаков, само собой, не могут держать в страхе и повиновении такое количество поднадзорных, но, насколько я мог заключить, все ссыльные, как и сами казаки и полицейские, народ мирный и безобидный. Лишь некоторые из бывших ссыльнокаторжных были действительно похожи на преступников. Наверняка многие здешние не особенно радовались такому приросту населения. Но все без исключения довольны политическими ссыльными, часто весьма хорошими и дельными людьми.

Мы прогулялись по городу. Это было старинное село, возникшее вокруг монастыря, с главной широкой улицей, по обе стороны которой стояли низенькие крестьянские избы. Зато на севере на месте вырубленного леса шло строительство настоящего города. Начали с правительственных зданий, больницы, школы и дома для врачей, но за несколько недель до нашего приезда все отстроенные здания сгорели дотла. Успели построить и большое зернохранилище на 300 000 пудов (4 800 000 килограммов) зерна. Это будет неприкосновенный запас для населения на случай непредвиденных обстоятельств. Сейчас же успели засыпать всего 3000 пудов.

Все эти постройки возводились за счёт государственной казны, но подрядчик был частным лицом. Помощником архитектора у него был политический ссыльный, который был отправлен в Сибирь на постоянное жительство и лишён всех имущественных прав. Однако по прошествии десяти дет права ему могли быть возвращены, и тогда он мог начать жизнь заново. Судя по всему, он был умным и образованным человеком. Он немного погулял с нами.

Лорис-Меликов поразился тому, в каких хороших условиях живут политические ссыльные. С нашим новым знакомым все очень мило разговаривали, как будто он был свободным и уважаемым гражданином. В таком же тоне говорил и сопровождавший нас пристав. Я же ничуть этому не удивился, хотя и не видел достаточно много ссыльных в Сибири, чтобы составить собственное мнение по этому вопросу.

На берегу в берестяных чумах жило несколько семей енисейских остяков, и, узнав об этом, я сразу же пошёл туда, потому что именно они меня необыкновенно интересовали. Спускаясь к реке, мы прошли мимо трёх-четырёх землянок, или, скорее, нор, в песчаном откосе. Это были временные пристанища уголовных преступников, которые были помилованы в этом году, выпущены на свободу и сосланы сюда. Здесь они получали права крестьянского сословия, но им запрещалось покидать пределы Туруханского края. Они были на «тяжёлых каторжных условиях», а значит, совершили серьёзные уголовные преступления. Один из них оказался дома. Пристав вошёл и попросил его выйти к нам. Я смог его сфотографировать у двери в его нору. Сама землянка была крошечной. Я успел заметить лишь кое-какие столярные инструменты. Наверное, хозяин умел столярничать. Внешне он был довольно непривлекателен. Почти чёрный от грязи, он очень походил на готового на что угодно плута. Местные жители вряд ли могли особо радоваться появлению таких соседей, особенно если учесть, что преступников, насколько я знаю, ссылают сюда в Сибирь не так уж и редко.

В чумах остяков на берегу не было ни одного мужчины — они отправились на рыбную ловлю за сельдью. В становище остались только две женщины и дети, которые вышли поговорить с нами. Они были очень легко одеты, в какие-то грязные лохмотья, которые на ветру развевались, обнажая грязные ноги почти до колен. Пока я их фотографировал, они явно мёрзли. В своих чумах они сидели скрестив ноги и жарили рыбу на палочках, воткнутых наискосок в песок рядом с пылающими углями. На берегу лежал дощатый челнок с дырой на дне. По размерам он был совсем маленький, не больше каяка гренландских эскимосов. Нам объяснили, что на нём приплыл тунгус. Остяки не делают своих лодок из досок, а выдалбливают их из цельного ствола дерева.

Я видел, что одно такое каноэ лежит чуть поодаль у воды. Оно очень походило на лодки юраков, которые я видел дальше к северу.

Нам надо было поторапливаться к себе на пароход, потому что мы спешили на юг. Но надо было отыскать Востротина. Ему с его политическими интересами, поскольку он был народным представителем в Думе, было о чём поговорить со своими избирателями. А потому он где-то отстал от нас. Мы с трудом его нашли, вдоволь набегавшись по городу. Если он и не был в церкви, то в любом случае стоял возле неё, погружённый в беседу с местными священниками и писарями.

После долгих прощаний (мы сказали «до свидания» минимум четыре раза) и моего фотографирования всех и вся тоже в четвёртый раз я наконец с радостью увидел, что Востротин вырвался из цепких объятий своих собеседников и идёт к лодке. Тут мы сердечно попрощались с провожающими в пятый раз и отплыли от берега. Вскоре мы уже взошли на борт «Омуля», подняли якорь и отправились дальше по Енисею. Пристав же с двумя священниками по бокам медленно стали подниматься по залитому солнцем косогору к монастырской церкви — они возвращались к своей спокойной жизни, мирное течение которой мы неожиданно нарушили. На фоне синего неба сверкали золотые купола и шпиль — и мы ещё долго видели их над лесом.

К югу была всё та же однообразная местность. Те же речные косогоры, за которыми тянулись бесконечные леса. Преобладали, как и прежде, лиственные породы, лишь кое-где зеленели хвойные деревья. Однако постепенно хвойного леса становилось всё больше и больше, деревья были более крупные и высокие. Попадалось даже много строевых экземпляров.

Возле села Мироедиха (65°36' северной широты) восточный берег Енисея был образован настоящей скальной породой серо-голубого цвета. Береговой отрезок этот был довольно большой — он шёл далеко на север и по крайней мере на четыре мили к югу. Не могу утверждать наверняка, потому что, проплывая мимо, это трудно определить, но мне кажется, это были известняковые породы. Высота берега была здесь такой же, как и вверх и вниз по реке, хотя там берега были сложены из песка или глины. Однако и здесь по обе стороны Енисея расстилались плоские лесистые долины. Я так и не смог углядеть ни единого пригорка или холмика.

Зато увидел в сумерках горящий в лесу огонёк костра, который буквально заворожил меня. Я сидел на палубе и смотрел на него, а ветер усиливался и обдавал меня брызгами волн. На великой и могучей реке, убегавшей, петляя, на север, начинался почти шторм. Одинокая и замкнутая жизнь на маленьком пароходе способна навеять тоску, и я уже рвался посмотреть на лица сидевших у лесного костра людей, жаждал вслушаться в песнь леса, посмотреть на оранжевые языки пламени, весело лижущего большие поленья, понаблюдать на пляшущими на стволах деревьев тенями, увидеть, как меркнет последний луч солнца. Какой здесь лес! Без конца и без края, настоящая тайга! Уверен, что люди не созданы для жизни в городах.