Яд в крови - Наталья Калинина

Между тем Никита успел развязать и размотать веревки, и женщина (это была его Манечка) упала к нему на руки. Он сорвал с окна штору, бережно укутал в нее дочку. Но она продолжала дрожать, и Толя слышал, как стучат ее зубы.

— Успокойся, родная, все в порядке и я с тобой. Ты здорова? Что он с тобой сделал? Как я не догадался раньше, что ты рядом! Прости меня, доченька, прости, родная…

Толя видел, как зашевелился лежавший на полу мужчина в маске.

— Его нужно связать и сдать в милицию. Но я не могу наклониться из-за спины. Давай подержу твою дочку.

Никита передал Толе завернутую в штору Маню. Она была легка, как перышко. Прижимая к себе костлявое, судорожно вздрагивающее тело, он снова подошел к столу, на котором лежала умершая женщина. Ему вдруг стало жаль это некогда красивое и еще молодое тело, которое, как он был уверен, в милиции подвергнут унизительнейшей из процедур — вскрытию. Он слышал от кого-то, что они делают так всегда, даже если причина смерти не вызывает сомнений.

— В милицию заявлять не будем — я не хочу, чтобы мою дочь мучили всякими допросами, — проговорил Никита, срывая со связанного им человека маску. — Да, это он, этот так называемый скульптор. Негодяй. Я, оказывается, выбил ему подсвечником передние зубы. Черт, он их вставит. И в тюрьме надолго не задержится. Я сейчас убью его сам, и Господь простит меня за это.

— Папа, папочка, не делай этого. Они тебя засудят. Знал бы ты, что я пережила… Я умру, если тебя посадят в тюрьму. — Она заплакала. — Папочка, отпусти его. Пусть лучше его накажет Бог. Он обязательно накажет его за все, что он с нами сделал.

— Этот негодяй заставлял тебя с ним спать? — спросил Никита дочку.

— Да. Но поначалу… поначалу я сама этого хотела. — Девушка закрыла от стыда глаза. — Потом, когда поняла… поняла, какой он… злой и гадкий, я… В общем, он стал привязывать меня к кресту и насиловать. Это было так ужасно. Я молила Бога, чтоб он послал мне смерть. Папочка, отпусти его и не заявляй в милицию. Я умру, если придется рассказывать кому-то в подробностях, что он со мной делал. Господи, прошу тебя…

— Успокойся, моя девочка. Я знаю, как мы поступим. Я скажу соседям и в милиции, что ты сбежала с парнем из Москвы, а потом сама вернулась домой. Но вот как поступить с ним?.. — Никита задумчиво смотрел на крепко связанного веревками мужчину на полу. — Если мы сдадим его в милицию, он наверняка назовет им твое имя. Еще эта мертвая женщина…

И тут Толя вспомнил про слова, которые произнесла перед смертью эта несчастная. Невероятная мысль пришла ему в голову. Она была настолько невероятна, что он не сразу смог выразить ее словами. Когда Никита взял на руки дочку, Толя тихо сказал:

— Кажется, я знаю, кто она. Да, да, я знаю. Возможно, я ошибаюсь… Нет, нет, я не ошибаюсь — она Машина мать. — Он вдруг нащупал в кармане куртки какой-то листок, достал его и увидел крупно написанный карандашом номер телефона. И тут же догадался, что это телефон Устиньи. — Мне нужно позвонить. Я видел где-то телефон. Ага, вот он.

Толя снял трубку и набрал написанные на листке цифры.

Маша встала с кресла и подошла к окну. Начинался рассвет. Серый унылый свет брызгал в оконное стекло слезинками дождя. Еще вчера был мороз, сегодня наступила оттепель. И все вдруг резко изменилось — нет больше никакой надежды на ее возвращение.

Ян крепко спал на диване, заботливо укрытый пледом. Маша помнит, как Устинья, прежде чем уйти в спальню, долго стояла и смотрела на спящего сына, потом сходила за пледом и, осторожно положив его Яну на ноги, опустилась на колени и зашептала молитву на польском языке. Маша закрыла глаза. Ей казалось, она не имеет никакого права быть свидетельницей проявления любви матери к словно воскресшему из мертвых сыну — слишком это было интимно. Ей стало больно и тяжело от этого зрелища. Ее родная мать никогда, никогда не любила ее так, как любила Устинья. Но мать ни в чем не виновата. Только бы она была жива…

Сейчас Маша внезапно поняла, что матери уже нет на свете. Понимание пришло к ней не от разума и вовсе не от того, что ее нервы были напряжены до предела, а сама она настроена на самое худшее — просто она почувствовала внутри, под самыми ребрами, завихрение и холод. Потом тело стало легким и пустым, во рту появился отвратительный привкус крови. Хотелось выкрикнуть: «Этого не может быть!» — но язык не ворочался и не слушались голосовые связки. Она шагнула к дивану, чтобы растормошить Яна, но вдруг потеряла равновесие и упала на журнальный столик. «Это обморок, — успела подумать она. — Только бы ненадолго. Я должна сказать им…»

Столик рухнул, Маша ударилась затылком об пол. Стало совсем темно.

Она помнит, как ее поднял на руки вскочивший с дивана Ян. И было так хорошо на его руках, что не хотелось открывать глаза. На какое-то мгновение она забыла о страшной правде, открывшейся ей несколько минут назад. Ян подошел к дивану и хотел положить ее туда, но она едва слышно прошептала:

— Не надо. Мне так хорошо. Я люблю тебя… брат. — И простонала, вспомнив все. — Она умерла. Она умерла…

Ян сильно встряхнул Машу, и ей показалось, что голова разваливается на части.

— Прости, — сказал он, поняв по выражению ее лица, что сделал больно. Он стал ходить из угла в угол, и каждый его шаг отдавался в голове Маши острой болью, но она бы ни за что не согласилась очутиться на диване и в покое. — Умерла? Но она не может умереть… Она обещала взять меня с собой… Знаю, это безумие, но я в это верил. С ней рядом я верил в любые чудеса. Что делать? Что мне теперь делать?..

И Ян глянул на Машу глазами, полными мольбы и боли.

Она прижалась к нему всем телом и сказала:

— Не знаю. Только давай не бросать друг друга ни на минуту, ладно? Я сейчас не могу разговаривать ни с кем, кроме тебя. Ты был последним, кто любил ее. И ты был ей верен.

Ян сел в кресло. Она чувствовала, как его тело сотрясает дрожь, а из груди рвутся похожие на кашель хрипы.

— Не надо. Слышишь, Ян? Быть может, впереди нас ждет самое страшное. Но мы ни на минуту не отойдем друг от друга.

И тут раздался телефонный звонок. Маше он показался громче выстрела. Она не помнит, как схватила трубку, в которой услышала испуганный и до неузнаваемости возбужденный голос.

— Кто это? — спросил он.

— Маша. — Она все-таки узнала в последний момент Толю.

— Что-то случилось?

— Да. Эта женщина… понимаешь, она еще была жива, когда мы вошли в дом. Она… она сказала «Устинья». Я подумал, что это очень редкое имя и, быть может… Еще она сказала «Алеко» и улыбнулась. Она уже умерла. Господи, как… нет, нет, ты не должна это знать. Я теперь точно понял, это твоя мать. Маша, как хорошо, что ты дома, любимая… сестра.

После разговора с ней он принял решение, о котором сказал Никите.

— Моя сестра не должна видеть свою мать — она этого не переживет. Я спалю дом. Вместе с этим чудовищем. Думаю, он заслужил большее наказание.