Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева

открыл глаза, увидел Аристова и попытался улыбнуться.

– Ну, как ты, Андрей? – спросил он по-русски, вставая рядом с Аристовым.

– Хорошо, спасибо, – ответил по-русски Андрей и начал выпутываться из одеяла.

И уже вдвоём с Аристовым они помогли парню вытереться и переодеться в сухое…

…Да, хорошо, что обошлось без воспаления лёгких, но полежать парню пришлось. Тогда они вдвоём его отвели – Андрея шатало от слабости – в его комнату, оформили бюллетень на неделю. Жариков улыбнулся воспоминанию, как остальные парни переполошились и захлопотали вокруг Андрея. Ещё бы! Первый больной и не чужой, а свой, один из них. Предложение положить Андрея в одну из пустующих палат в том же отсеке, где Чак и Гэб, было отвергнуто безоговорочно. И прежде всего потому, что Чак восстановился, дескать, мало ли что, больному не отбиться. Что ж, определённый резон в этом есть. А вот и тюремный отсек.

Охрана пропустила Жарикова без вопросов и проверок. Люди здесь опытные: лица запоминают сразу, всё замечают и если надо, то и остановят, и документы проверят, и обыщут. Если это действительно надо.

Рассел сидел в своей излюбленной позе у окна, когда лязгнул замок. Он слез с подоконника и шагнул к двери. Уколы? Нет, доктор. Что ж, это намного лучше.

– Здравствуйте, Шерман.

– Здравствуйте, доктор.

Обмен достаточно вежливыми и достаточно равнодушными улыбками. Рассел сделал короткий приглашающий жест к столу. Заняли обычную позицию напротив друг друга.

– Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, доктор, неплохо. Сплю хорошо, – Рассел помедлил, повертел незажжённую сигарету. – Можно спросить?

– Да, разумеется.

– Эти парни, что приходят делать уколы, спальники… вы ведь это сделали специально, доктор. Зачем?

Жариков не спешил с ответом, и Рассел стал отвечать сам.

– Зачем вам моё унижение, доктор? Ведь именно этого вы хотите, не так ли? Я не могу понять: зачем? Хотя… сломать человека, подчинить его не через физическое, а через нравственное страдание. Это понятно. Но цель… – Рассел пожал плечами и замолчал.

– Инъекции они делают хорошо?

– Да. Вполне квалифицированно. Как вам удалось их так… выдрессировать?

– Вы употребили не тот глагол, – Жариков смягчил слова улыбкой. – Обучить.

Рассел дёрнул головой.

– Нет. Дело в том, что спальники панически боятся врачей. И особенно всего того, что связано с процедурами. От одного вида шприца… – он не договорил и махнул рукой.

– Почему?

– Вы, – Рассел твёрдо посмотрел ему в глаза, – вы ведь знаете. Вы прочитали те книги.

Он не спрашивал, а утверждал. Жариков, сохраняя доброжелательную улыбку, кивнул. И Рассел продолжил:

– Деформация сперматогенеза построена на инъекциях, весьма болезненных. Это формирует стойкий рефлекс. Отрицательное, ещё лучше болевое подкрепление всегда эффективнее. Наказание, – он усмехнулся, – всегда значимее награды. Вы ведь это знаете, доктор, а про рефлекторные реакции и их формирования не мне вам объяснять.

– Да. В чём-то вы правы. Но болезненный характер деформации в литературе не упомянут.

– Этому не придавали значения, – буркнул Рассел и закурил.

– Скажите, Рассел, ваш отец в своих исследованиях применял анестезию?

– Нет, – помимо воли Рассела в его голосе прозвучала отчуждённая горечь. – Он предпочитал естественную реакцию. Эксперимент должен быть чистым, – Рассел поглядел на Жарикова и энергично замотал головой. – Нет, доктор, он не был садистом. В клиническом понимании. Он… он – учёный, для него наука, научные интересы были превыше всего. Он не причинял страданий просто так, из прихоти. Он… – Рассел смял сигарету. – Я думаю, он даже не замечал чужих страданий. Если они ему не мешали.

Жариков кивнул.

– И ваших?

– Да, – Рассел резко встал, прошёлся по комнате и снова сел. – Учёный должен быть жёстким. Без жёсткости… мягкотелому в науке делать нечего.

– Жёсткость или жестокость? – мягко уточнил Жариков.

– Да, – Рассел тряхнул головой. – Вы правы, доктор. Я думал об этом.

– И что же? – искренне поинтересовался Жариков.

– Я не могу найти эту грань. Вернее, она между теорией и её применением. Открытия, ставшие основой оружия… Это наука, великолепная наука. И смертоносное применение. Разве учёный несёт ответственность за использование результатов своего труда? Тем более… всё может стать оружием. Мастер изготовил, нет, создал, великолепную хрустальную вазу. В пылу ссоры ревнивый муж ударил этой вазой жену по голове и убил её. Ни ваза, ни её творец не виноваты. Тем более, что ваза сама погибла, разбившись о глупую женскую голову. Разве не так? Оружие и его применение – это деяния других людей, и ответственность должны нести они.

– Скажите, а были… отказавшиеся создавать то, что потом использовали, как оружие? – задумчиво спросил Жариков.

– Слабаков везде хватает, – пожал плечами Рассел. – Были, конечно. Некоторые, – он насмешливо фыркнул, – до самоубийства доходили. До попыток. Откачивали и ставили лаборантами. Либо ты работаешь в полную силу добровольно, либо тебя заставят это делать необходимым принуждением.

Жариков с интересом отметил, что интонации сменились, стали… заученными. Или внушёнными. Даже лицо изменилось, стало малоподвижным. Кажется, приближаемся к блокам. Надо чуть-чуть отступить.

– Да, проблема использования открытия и ответственности – очень интересна. Я знаю одного молодого человека, он любит рассуждать на подобные темы, его бы это заинтересовало.

– Вот как, – Рассел улыбнулся, снова став прежним. – Хотя… Об этом только и рассуждать в молодости. Пока нет личной ответственности.

– А как решал эту проблему ваш отец?

Рассел по-прежнему с улыбкой пожал плечами.

– Для него этой проблемы не существовало. Для него была только наука. Всё остальное… где-то там, отдельное, несуществующее, воображаемое. Допустимо, если не мешает. Для науки отец жертвовал всем.

– И вами? – грустно спросил Жариков.

Рассел запнулся, замер.

– Откуда… – он судорожно сглотнул, – откуда вы это знаете?

– Свидетели есть всегда, – пожал плечами Жариков. – Живы люди, помнящие вашего отца, слышавшие о нём.

– Вы говорите об объектах? Спальниках?! – догадался Рассел. – Да, конечно, отец много работал в питомниках, но об этом они знать не могли!

– Знали другие и говорили при них, не стесняясь, – просто объяснил Жариков.

– Да, я должен был это сообразить, – кивнул Рассел, – но я не думал, что это… что это настолько известно. Чёртовы болтуны! Да, всего не предусмотришь. Ни черта не знают, не понимают, но треплются, не думая, о чём, и не глядя, при ком, – он вдруг выругался и тут же виновато улыбнулся. – Извините, доктор, но… но мне бы не хотелось об этом, сегодня я к такому разговору не готов.

Рассел смотрел на Жарикова с таким же умоляющим выражением, какое он видел у парней. Да, сына доктор Шерман ломал, ломал, как спальников, телохранителей… всех. Здесь вполне явно не простой блок, а с замещением. Запомним, но пока трогать не будем.

Лязгнул замок. Оба вздрогнули и обернулись на звук. Солдат придержал дверь, и