Солнце, луна и хлебное поле - Темур Баблуани

понял, что ошибся, нельзя было упоминать доктора. Офицеры госбезопасности подвесили бы его за ноги, чтоб добиться правды и узнать, что за счеты мы свели и какую долю я унес. Солдат не видел мешочков с песком, но между сказанным мною и вырытым гробом найти связь было нетрудно. Ясно, что за санитара тоже бы взялись. Так что доктору было бы нелегко выпутаться из этой истории.

Санитар понимал все это и исключил риск. И не удивительно, ведь он тоже ждал миллиона. Я прикусил губу мне стало жарко, меня прошиб пот. Он распутал веревки на убитом и спустил гроб в могилу, бросив туда же веревки. Затем взял лопату и принялся засыпать могилу землей, действовал он быстро.

Побег был моим спасением, и вот что получилось. Нетрудно было догадаться, что меня обвинят в убийстве солдата, и я пропал. «Что же теперь делать?» – думал я.

С разбитой головой, скрючившись, лежал солдат на оледеневшей земле. Этот сука подошел, взглянул, обошел его кругом, а потом повернулся и побежал в сторону лагеря.

Я был так оглушен всем, что совсем забыл, зачем я лежал на вершине пригорка. Пришел в себя, когда услышал далекий стук оленьих копыт. По дороге скользили сани. В упряжке шли одиннадцать оленей. Они быстро приближались. Я еле встал, дрожа всем телом: «Господи, ну в чем же я провинился?» – поднял глаза к небу и сбежал вниз.

Санями правил худой, довольно пожилой чукча. Я поднял руку и он, недолго думая, остановил сани. Солдат с ружьем для него представлял государственную власть. Он не ожидал ничего дурного и спокойно ждал. Я подошел и приставил дуло винтовки к его груди:

– Жить хочешь? – спросил.

Он отпрянул, в узких покрасневших глазах появилось удивление.

– Если сделаешь что-нибудь не так – тебе хана! – сказал я.

Рядом с ним лежал карабин, он мельком взглянул на него, но на большее не осмелился. Он поднес правую руку к виску и отдал мне честь по-военному:

– Понятно, товарищ солдат.

Бывали случаи, когда бежали и солдаты, наверное, он думал, что я один из них. Я взял карабин и перевесил через плечо. Забрал у него и большой нож, висевший на поясе под шубой, затем мы объехали пригорок и остановились возле телеги. По моему приказу он переложил мешки и сумки на сани. На лице у него были редкие клочья седой бороды, он был намного ниже меня. Я бросил ему веревку:

– Свяжи себе ноги!

Он взял веревку, сел в сани и связал ноги.

У Моники шкура блестела от пота, вздувшиеся бока ходили. Я кивнул ей головой:

– Большое спасибо за все, – залез в сани, сел среди мешков с ячменем и приставил дуло винтовки к спине чукчи: – Давай, гони!

И мы погнали.

25

Когда-то я решил: если смогу сбежать, окажусь в Тбилиси, отдам золото Хаиму. Тот превратит золото в деньги, подсуетится, где надо, и если с гарантией устроит дело так, чтобы меня не отправляли больше в Россию, а оставили в Грузии, я сдамся. Оставшиеся мне семь месяцев в обычных условиях опять превратились бы в двадцать один месяц, и три года мне бы надбавили за побег, но за определенную сумму был шанс получить и помилование. Мы бы и это испробовали, получилось бы – хорошо, а нет, так отсидел бы я свой срок до конца. Во всяком случае, после отсидки не было бы страха смерти.

Да, были у меня такие планы, но теперь от той надежды не осталось ничего, с меня бы спросили не только за побег, но и за убийство. В такой ситуации деньги не могли выручить, за такое дело ни один легавый, ни один судья не взялся бы. Если поймают, меня ничто не спасет, расстреляют. «Если я выберусь отсюда, что потом-то мне делать?» – думал я.

Вчетверо сложенная карта лежала у меня за пазухой, но вначале я даже не смотрел на нее, потому как знал почти наизусть. Я легко угадывал, где мы находимся, за десять часов мы четыре раза меняли направление, у меня был компас, сделанный поляком, он тоже помогал. Чукча, наверное, знал о сторожевых пунктах и был спокоен, думал, где-нибудь обязательно напоремся, но потом, когда увидел, что этого не произошло, занервничал.

– Кто же бежит в эту сторону, – сказал он, – здесь, кроме льда, ничего нет.

– Вперед гляди, – огрызнулся я.

Олени устали, мы клевали носом, наконец добрались до того места, где, согласно плану, должны были остановиться. Три пригорка защищали нас от ветра со снегом. Я разрешил чукче развязать ноги, что он тут же и сделал, распряг оленей и достал с саней мешок ячменя. У него было одиннадцать жестяных мисок, он наполнил все ячменем и поставил перед оленями. В каждую миску помещалось кило три ячменя, мешок наполовину опустел. Топором он сломал лед, и появилась вода. У меня винтовка была наготове, я не сводил с него глаз. Когда он закончил, повернулся ко мне и сказал:

– Есть хочу!

Я тоже был голоден, мы поели соленого сала с сухарями. Затем я накрепко связал ему руки и ноги и проверил карманы, нашел десять патронов для карабина и сто восемьдесят рублей. Все это спрятал в рюкзак.

– Ты плохой человек, – сказал он.

Я не ответил, прикрыл его шубой, и мы уснули рядом. Той ночью мне приснилась Манушак, будто она ослепла: «Джудэ, ничего не вижу!» – жаловалась она.

На другой день мы не останавливались двенадцать часов.

– Олени не выдержат столько, – предупредил чукча, он злился.

Мы поели, спали всего пять часов и отправились в путь. Мы ехали и ехали и далеко на горизонте увидели огромную черную массу воды, это был Северный Ледовитый океан. Мы изменили направление и поехали на запад. Океана уже не было видно, когда чукча закричал:

– Стреляй, стреляй!

Еще до его крика я заметил, как по снегу двигались белые округлые тела, но рябь в глазах мешала разглядеть, что это такое. «Наверное, кажется», – подумал я. Но нет, на нас двигались два огромных белых медведя. Я выстрелил в того, что был впереди, он упал и больше не двигался. Второй испугался звука выстрела, развернулся и убежал.

Чукча остановил сани и повернулся:

– Может, вернешь мне нож?

Я достал нож и бросил ему. Тот поймал нож в воздухе. Развязал ноги и сошел с саней. Я шел за ним. Медведь был огромным, весом по меньшей мере полтонны. Чукча измерил его шагами, получилось шесть шагов, затем опустился на колени