Батареи Магнусхольма - Дарья Плещеева

— Его все-таки послали во «Франкфурт-на-Майне»?

— Ну да! У нас говорили — это по твоей подсказке. Возвращался бы ты на бульвар, ей-богу!

— Нет. Может быть, когда-нибудь. Сейчас — нет, — твердо ответил Лабрюйер. На самом деле ему уже хотелось вернуться. Но упрямство не дозволяло. Лабрюйер поставил цель — доказать Енисееву, что он, пьянчужка, которого Господь по загадочной милости наградил звучным баритоном и почти идеальным слухом, может обойти долговязого и ехидного жандарма по служебной лестнице, проявив себя в деле не хуже, а еще и лучше, чем этот чертов жандарм.

Потом поговорили о фотокарточках, которые Горнфельд, при всех своих пороках не унижавшийся до совсем мелких пакостей, передал Линдеру. Пока никто второго топтуна не опознал.

Вернувшись в фотографическое заведение, Лабрюйер первым делом пошел к Каролине.

— Одной пташкой меньше стало, — сообщил он и рассказал про смерть Фогеля.

— Значит, это была не наша пташка.

— Черт ее разберет.

— Наша бы не позволила заколоть себя ножом в спину. А что за нож? Вы его видели?

— Видел. Штык-нож, если вам это что-то говорит. И не российского образца.

— Говорит. Странно, что убийца расстался с таким ножом.

— Я думаю, потерял и не стал искать в потемках.

— Значит, торопился?

— Может, и торопился… — Лабрюйер задумался. — А в самом деле, какая армия вооружена этими ножами?

— Возьмите «Атом», договоритесь с Линдером, чтобы вынес вам на пару минут этот нож, и сделайте снимок. Мне тоже любопытно поглядеть.

— А вы собирайтесь в цирк. Опаздывать — нехорошо.

В цирк пошли пешком — благо вечер был сухой и сравнительно теплый. Впереди — Лабрюйер с Каролиной, молясь Богу, чтобы никто из знакомых не встретил его со страшилищем, сзади — очень довольные Ян и Пича. Лабрюйер мог чувствовать себя добропорядочным рижским предпринимателем, после трудового дня решившим приобщиться к культуре и вознаграждающим своих честных и трудолюбивых служащих. Одно лишь мешало — револьвер в ременной петле под мышкой. Петлю подарила Каролина, сказав, что в Питере такие уже чуть ли не в лавках можно купить. Револьвер был его собственный.

По дороге зашли в цветочную лавку, взяли корзину белых роз для фрау Берты.

Представление было, с точки зрения Пичи с Яном, просто восхитительное. Еще бы! Жонглер, который кидает семь красных шаров, потом восемь белых колец, потом еще какую-то блестящую дребедень! Фокусник с неизменным кроликом из цилиндра! Фрау Берта, выезжающая на колеснице, увитой гирляндами, с двумя десятками белых голубей на железных этажерках!

Узнав фрау Берту, Пича зааплодировал так, что зрители стали на него оборачиваться.

Артистка показала несложный, но очень красивый номер. Голуби ходили по тросточке, поднимались по лесенке, качались на ажурных качельках, она жонглировала тремя птицами, и все это было так очаровательно, что публика от умиления чуть не плакала. Наконец униформист в синем с золотом мундирчике вынес шляпу из ивовых прутьев. В поперечнике она была чуть ли не в полтора аршина и надевалась не просто так — а имела две опоры, которые ставились на плечи артистки. По сигналу свистульки Эмма Бауэр стала выпускать из форганга голубей, одного за другим, они кружили над фрау Бертой, опускались на шляпу, и каждый занимал свое место.

— Двенадцать фунтов, — сказала довольно громко, чтобы перекрыть аплодисменты, Каролина.

— Что — двенадцать фунтов?

— Голуби весят. Их дюжина, каждый не меньше фунта.

Потом были вынесены корзины с цветами, из зала прилетело несколько букетиков, фрау Берта отдала шляпу и цветы униформистам, укатила на колеснице, зато выехали велосипедисты Бастиан, трое мужчин и дама. Лабрюйер узнал красавицу Дору. Дама просто украшала собой их выступление, катаясь немногим лучше дачницы на рижском штранде, зато мужчины творили чудеса и в конце концов принялись на ходу разбирать свои велосипеды — откручивали рули, отбрасывали седла, от одного осталось только заднее колесо, от другого — переднее, и артисты, сцепившись руками и ногами, явили публике совершенно невероятный велосипед и в этом виде укатили с манежа.

Лабрюйер посмотрел на Пичу. Парнишка не аплодировал. Его сосредоточенная физиономия внушала опасения — ну как попытается, одолжив у кого-нибудь велосипед, проделать во дворе те же трюки?

Потом шпрехшталмейстер, пузатый мужчина во фраке, зычным голосом объявил выступление Иоганна Краузе — ученика прославленного Мифорта Реймса.

Для молодого атлета натянули проволоку на высоте в сажень. Он вышел, улыбаясь, показал работу с двухпудовыми гирями, потом жонглировал большими шарами — возможно, железными, потом один раз прошел по проволоке, неся на голове гирю. Особенно всем понравился «живой турник» — Краузе на прямых руках держал перед собой на уровне груди штангу с шарами, весившую не меньше трех пудов, а на штанге проделывал гимнастические упражнения мальчик-акробат, то повисая на подколенках, то принимая всякие сложные позы, и Краузе даже не шелохнулся. Вроде он и сделал немного, но был так красив, что дамы в первых рядах, пришедшие ради чемпионата по борьбе, сразу показали свое восхищение.

Завершалось первое отделение конным номером, для которого униформисты убрали ковер. Тут дамам не повезло — опилки из-под копыт так на них и летели.

В антракте Лабрюйер повел Яна и Пичу на конюшню — кормить лошадей. Нарочно для развлечения публики там стоял служитель с подносом, на котором лежала нарезанная кусочками морковь. На сей раз служителем был конюх Орлов.

— Нет ли новостей? — спросил его потихоньку Лабрюйер.

— Как будто нет.

— А мадмуазель Мари?

— Мадмуазель больше не появлялась. Толковали, будто ей содержатель других собак подарил, да только никто этих собак не видел. Может, дома, на заднем дворе, их школит? Чтобы и этих не потравили?

— Это было бы разумно. А что говорят про отравителя?

— А вы разве ее не поймали?

— Нет, еще не поймал.

— Так Аннушка же! Все к ней ведет, к дуре пьяной.

— В том-то и дело, что пьяная дура тут, кажется, не виновата. Есть другая особа. Если смогу доказать — приду и все расскажу.

— Да кто же?

— Пока сказать не могу.

— Найдите Аннушку да приприте ее к стенке! Ей Скворцова сперва очень даже доверяла. А потом — шум, крик, Аннушку — за ворота, а эту старую кобылу Марту Гессе — на ее место. Дура она, конечно, Аннушка, такого хорошего места лишилась, кто ее теперь возьмет?

Электрический звонок известил, что пора возвращаться в зал.

Второе отделение было целиком отдано бойцам. Началось с торжественного выхода — шпрехшталмейстер прославлял французскую борьбу и выкрикивал имена, при каждом — титулы и звания, оркестр играл невероятно помпезный марш, а восемь мужчин и две дамы сделали два почетных круга по манежу, причем каждый приветствовал публику на свой лад, один поднимал только правую руку, другой — обе сразу, дамы изображали руками что-то лебединое. Мужчины были в борцовских трико, прикрывавших только бедра, не принимать же всерьез узкую полоску на груди и лямочки; дамы — в белых блузках с короткими рукавами и смешных круглых штанишках, какие носят в исторических фильмах и пьесах юные пажи: мужчины были сытые, гладкие, дамы — полненькие. И у всех — ленты через плечо, утыканные звездами и медалями.