Дважды коронован - Владимир Колычев

– Я бы тебе сказал, что западло с пола что-то поднимать, – мрачно усмехнулся Спартак. – Но, во-первых, ты сам это знаешь. А во-вторых, менты нас за людей не считают. Для чего они этот бардак устроили? Чтобы нас еще больше опустить. А мы что, утремся и дальше пойдем? Ну, кто за ментов, пусть берет свою перину и ложится... под них пусть ложится...

Но никто даже не пошевелился. И Крыж стоял как в воду опущенный, и остальные блатари. Они еще не понимали, кто такой Спартак, но уже признавали его власть. Да и Тёма не пытался перегнать его.

– Не знаю, кто как, – продолжал Спартак, – но я здесь надолго и поэтому под ментов подстраиваться не собираюсь. Или я живу здесь как человек, или не живу вообще. Одно из двух...

– Не, ну менты, в натуре, беспредел творят, – подпел ему Крыж. И вдруг заорал на дверь: – Мусора – суки!

– Суки мусора, – согласился с ним парень со шрамом. Но голос его прозвучал гораздо более тихо и блекло. И на Спартака он, пряча глаза, старался не смотреть.

Остальные арестанты просто молчали, опустив головы. Но и вещи с пола поднимать никто не торопился.

– Они, может, и суки, – с тихим упреком сказал Тёма, – только без перины не поспишь. И без мыла не умоешься...

– Без мыла много чего трудно сделать, – язвительно усмехнулся Спартак. – А насчет перины... Где ты перину видишь? – Он жестом велел Сахарку показать свой матрас. – Тут ваты совсем нет, пусто, как на такой перине спать? – Затем осмотрел несколько матрасов. – Лучше на голых досках спать, чем на такой байде... А почему тоска здесь? Почему телевизора нет? В Петрах есть, в Бутырке есть, а здесь нет... Я понимаю, тут не Москва, но мы ведь тоже люди.

– Да я уже говорил об этом, но мне ответили, что стены старые, под проводку лучше не долбить, – будто оправдываясь, произнес Тёма.

– Долбят. Менты нас по ушам долбят. Думают, мы быдло, а они умные. В камере духота, а вентиляторов нет. У ментов есть вентиляторы, а у нас нет... Короче, я все сказал. Кто под ментов подпрягается, тот может стелиться. Кто хочет как человек жить, тот ничего с пола не поднимает. Можно взять только то, что в сумке осталось. Остальное – западло...

Спартак понимал, что перегнул палку. Не надо было так сразу брать быка за рога, сначала следовало осмотреться, взвесить все «за» и «против», и только тогда устраивать бузу. Но отступать уже поздно...

Порядок в камере он все-таки велел навести. Объяснил Тёме, что надо делать, и тот озадачил своих «мужиков». Каждый поднял с пола свои вещи, но матрасы не стелили, постель не заправляли. Вещи складывались в сумки. Спартак делал вид, что не замечает, как арестанты украдкой прячут поднятое с пола. Ту же зубную щетку можно промыть под проточной водой с мылом, а нательное белье можно отряхнуть и носить. И сигареты не станут хуже, если побывали на полу. А продукты в целлофановых пакетах, они вообще с полом не соприкасались, глупо их выбрасывать. Конфеты, правда, были без оберток, шоколадки разделаны на дольки, как и яблоки, и апельсины, поэтому их пришлось отправлять на свалку.

Мало-помалу камеру привели в порядок. А потом открылась «кормушка», и послышалось веселое:

– Баланда!

На ужин была перловая каша, слипшаяся, с комками, да еще густо сдобренная мусором и мелкими камушками. Чай – как водичка, и не сладкий.

Людей в камере было не очень много, человек пятнадцать, и все умещались за одним столом. Блатные попытались обособиться от «мужиков», но Спартак осадил и тех и других. Сам он еще не принадлежал ни к какой «семье» и мог оставаться в гордом одиночестве. Но его такая перспектива, понятное дело, вовсе не устраивала.

Уже на вид тюремная еда казалась отвратительной, и Спартак даже не прикоснулся к ней. Но вслух возмущаться не стал и есть никому не запретил. И без того хватил через край, чтобы объявлять голодовку.

Но в гордом одиночестве ему все же пришлось побывать. После ужина арестантов стали выдергивать из камеры пачками, всех пропускали через оперчасть, и трудно было понять, кто сдал Спартака. За ним прибыл целый наряд с дубинками, но повели его не на допрос, а в штрафной блок, где и закрыли в карцере.

Тесная камера, крохотное окошко под потолком с тройной решеткой, лежак приторочен к стенке, сидеть здесь можно было только на корточках. Но это еще ничего по сравнению с «губой» в дисбате, где разрешалось только стоять...

То ли у начальника тюрьмы проблемы со зрением, то ли мыслями дурными задавался, разглядывая Спартака, но он болезненно щурился. Глаза мокрые, веки красные, будто воспаленные. Может, конъюнктивит проклевывается, может, и всегда так. Взгляд недобрый, въедливый. Впрочем, ни на что иное Спартак и не рассчитывал. Не за что подполковнику Силантьеву любить беспокойного арестанта, и его можно понять.

Подполковник откинулся на кресле, достал из ящика стола «Мальборо» с белым фильтром, вынул одну сигарету для себя и, со снисходительной ухмылкой глядя на Спартака, небрежно бросил пачку на стол. Дескать, если хочешь, бери, угощайся. Без спроса бери, но унизительно...

Перед карцером у Спартака забрали все, и он почти сутки провел без курева, а на брошенную пачку сигарет даже не взглянул.

Силантьев глубоко затянулся, выпустил дым в потолок, затем, не отрываясь от спинки кресла, протянул руку, открыл папку с личным делом Спартака, достал оттуда листок, беглым взглядом охватил несколько верхних строчек и небрежным движением вернул бумагу на место.

– Никонов Спартак Евгеньевич, шестьдесят седьмого года рождения, женат, временно не работает... Чего не работаем, Спартак Евгеньевич?

– Работают на кого-то, а у меня свой бизнес, я сам себе голова.

– Репчинский рынок?

– В размере контрольного пакета акций...

– Бригада на воле, – продолжил Силантьев.

– Это вы о чем, гражданин начальник?

– Да вот, слухи до меня дошли, сотруднику нашему ты угрожал.

– Не угрожал, просто предупредил, что у меня друзья на воле и в обиду они не дадут.

– Глупости! Если очень захотеть, от твоих друзей только одно воспоминание останется. Поверь, можно так сделать, чтобы они от тебя отреклись.

– Если очень захотеть, то и Луну можно Марсом назвать. Вы же не для того меня к себе позвали, чтобы про моих друзей говорить?

– Это верно. Разговор пойдет о тебе. И о том, что катушку свою ты в одиночку разматывать будешь. Друзья твои далеко-далеко, на воле, а я рядом. Наблюдаю за тобой и вижу, что ты за фрукт. Зачем Берестова убил?

– Не знаю такого.

– Он же Пятак.

– Я здесь ни при чем.

– И я тебе, конечно, поверил, – снисходительно усмехнулся Силантьев. – Пятнадцать человек было в камере, и все видели, как ты убил Берестова. Ножом по горлу.

– Кто видел? – Спартак волновался, но внешне старался выглядеть спокойным. Он был готов к такому разговору, точнее, другого и не ожидал. – Покажите того, кто видел. Пусть он, глядя мне в глаза, скажет, что видел...