Злые происки врагов - Варвара Клюева

Куприянов потянулся рукой и выключил магнитофон.

— Когда Анненский обратился за консультацией? — спросил Марк.

— Двадцатого июля. Полагаю, он позаимствовал картину, когда Варвара Андреевна была в отъезде. Правда, не очень ясно, как он узнал, что квартира пустует, и где достал ключ.

— О том, что Варвары нет в Москве, он мог узнать по телефону, — предположил Марк. — Она наверняка, как всегда, оставила приглашение ворам на автоответчике. Так, Варвара? Предупреждал ведь: не вводи людей во искушение!

— Я думала, у меня нечего красть. Кто же мог предположить, что найдется сумасшедший, готовый рискнуть свободой ради моей мазни? Кстати, я, кажется, догадалась, как Анненский добыл ключ. В двух шагах от ресторана, куда он меня водил, стоит будка «металлоремонта». Анненский дважды отлучался из-за стола минуты на три. А сумочку с ключами я небрежно бросила на соседний стул и, конечно, за ней не следила.

— Ну что же, одной загадкой меньше, — заключил Куприянов. — С вашего позволения, я пойду. Дела.

Я вышла в прихожую проводить его.

— Знаете, Варвара Андреевна, — тихо сказал Куприянов, взявшись за ручку двери, — меня, конечно, тоже не назовешь знатоком живописи, но я понимаю Анненского. Я ведь читал раньше «Пир во время чумы», но и представить не мог, насколько трагична история Вальсингама. Пока не увидел вашу картину и не перечитал Пушкина. Мне не приходило в голову, что Вальсингам жил в те времена, когда Священному писанию верили безоговорочно. Он точно знал, что, пируя с городским отребьем в чумном городе, обрекает себя на вечные муки. Выходит, его страдания, скорбь по умершей девушке были совершенно невыносимыми, если он готов был положить им конец ценой адских мук. Очень жаль, что вы отказываетесь выставлять картины. Может быть, критики сочли бы их дилетантскими, но простые любители открыли бы в них для себя что-то новое.

Несмотря на то что моя трактовка образа Вальсингама заметно отличалась от куприяновской, я была польщена.

— Спасибо за добрые слова, Сергей Дмитрич. Кто знает, может, когда-нибудь я созрею и устрою персональную выставку. Персональную — в смысле персонально для вас.

— Не понимаю, чего это он разболтался? — недоумевал Леша после ухода оперативника. — Ведь есть же тайна следствия! Ну, допустим, они установили, что лично ты Анненского не убивала. Но ведь могла же кого-нибудь нанять! Или вынудить, или даже просто попросить. А вдруг ты расскажешь сообщнику про свидетеля? Такая болтливость может стоить пьянчужке жизни.

— Вы что, сговорились?! — возмутилась я. — Сначала Прошка пытался навесить на меня собственно убийство, теперь ты шьешь мне его организацию…

— Ничего я не шью! Мне просто непонятно, почему этот опер не подумал о такой возможности. Тем более что сначала он тебя подозревал.

— Куприянов — поклонник Пушкина, — объяснила я. — Он верит, что гений и злодейство несовместны.

— Гений — это ты? — недоверчиво уточнил Леша. — Ну-ну!

— Прекратите этот пустопорожний треп! — прорычал Марк, который еще не вполне оправился от вчерашнего возлияния. — У нас есть проблема посерьезнее милицейской халатности.

— Какая? — удивился Леша.

— Да, в общем, пустяковая, — ответила я за Марка. — Просто Маркова версия о взаимосвязи всех убийств в Москве и сопредельных областях приказала долго жить. Раз Анненский сам свистнул мой шедевр и держал у себя в кабинете, значит, нет никакого злодея, пытавшегося свалить убийство на меня. Я попала в список подозреваемых по чистой случайности, как и утверждала с самого начала. И связь между Анненским и Доризо тоже отсутствует. И слава богу! Мне достаточно хлопот с одним трупом.

— Не нравятся мне такие случайности, — зловеще сообщил Марк.

— Я тоже от них не в восторге. Но все хорошо, что хорошо кончается. Теперь мы смело можем отдать истерзанный труп Анненского милиции.

Через полчаса Марк ушел на встречу со своим вчерашним собутыльником, криминальным репортером, Леша погрузился в изучение газет, а я решила устроить постирушку. Из-за цейтнота, который обрушился на меня в Москве, я не удосужилась даже вытащить из рюкзака грязную одежду, привезенную с Соловков.

Генрих появился, когда я вынимала из машины первую порцию выстиранного барахла. За чаем мы ввели борца с бюрократией в курс последних событий и передали ему поручение Марка.

— Не расстраивайся, если ничего не выйдет, — добавила я от себя, вручив Генриху карандашный набросок «Голова уборщицы». — Может быть, она работает через день. А Маркова гнева не бойся — у нас тут у всех пока результативность чисто мнимая. Завязли мы с этим делом, как поляки в сусанинском болоте. И чует мое сердце, надолго.

Последня реплика доказывает, что мою интуицию можно смело выбросить на помойку. Именно в этот день наше расследование получило мощный толчок. И даже не один.

Первый сюрприз преподнес Прошка. Он пришел гордый, как юный павиан, только что победивший старого дряхлого вожака и захвативший главенство в стае.

— Я самый умный, самый чуткий, самый неотразимый! — провозгласил он, плюхнувшись в кресло. — Несмеяна пала передо мной ниц. Немая заговорила, что там! — запела, как канарейка. Думаю, после смерти меня канонизируют как Андрея-чудотворца. Вы, так и быть, можете выступить свидетелями на процессе канонизации.

— Если мы выступим свидетелями, твои мощи эксгумируют и устроят посмертное аутодафе, — честно предупредила я. — А пепел развеют с самолета, дабы не вводить в искушение сатанистов. Ладно, рассказывай, чего там твоя канарейка начирикала. Где работал Доризо?

— Она не знает. В каком-то банке…

— Что?! Чего же ради ты убил три дня? Неужели ты думаешь, нас интересует накал страстей в отношениях Инны с Доризо? Или то, как она предается скорби по умершему возлюбленному?

— Ах, так?! — обиделся Прошка. — Ну, если вас это не интересует, я помолчу. — Он поджал губы и принял позу оскорбленной добродетели.

— Погоди, Варька, — вмешался Леша. — Нам сейчас любые сведения не помешают. Ведь мы практически ничего о Доризо не знаем.

— А ей это без надобности, — буркнул Прошка. — Она собирается искать убийцу методом ненаучного тыка.

— Ладно, — пошла я на попятный, — давай сюда свои откровения, чудотворец.

Прошка еще покочевряжился, набивая себе цену, но в конце концов раскололся.

Олег Доризо покорил сердце девятнадцатилетней Инны в первый же месяц после своего вселения в квартиру, купленную для него банком. Влюбившись в него со всем пылом юности, Инна приписывала объекту своей страсти столь же пылкие чувства, не понимая, что молодой человек двадцати пяти лет, избалованный женским вниманием, мало подходит на роль Ромео. Около года она недоумевала, почему Олег тянет с предложением, а потом неприятная правда начала потихоньку проникать в ее одурманенные девичьи мозги. Доризо вовсе не стремился к браку. Положение любовника, не стесненного никакими обязательствами, устраивало его куда больше.